Кассета с "Bauhaus" закончилась, но никто её не перевернул и не поставил новую. Вечеринка потихонечку выдыхалась. Девчонка хипповского вида, которую Никто не знал, ушла, начертив в воздухе над Лейном знак пацифика. Джули встала с кровати и тоже собралась уходить. Ей надо пораньше вернуться домой, потому что сегодня она вроде как наказана, объяснила она, в субботу, когда она пришла с вечеринки, мать учуяла, что от неё разит пивом.

– Кошмар, - прокомментировал Лейн, но, похоже, ему было плевать.

Никто смотрел в пол, совершенно подавленный. Он видел, как Джули однажды накушалась кислоты и орала, что у неё мясо слезает с костей, а её родичи напрягаются из-за какого-то пива.

Уже в дверях Джули достала из сумки какую-то кассету и протянула её Никто.

– Вот, можешь оставить её себе. Ты говорил, тебе вроде понравилось, а я все равно это не слушаю.

На коробке кассеты было написано черным фломастером: ПОТЕРЯННЫЕ ДУШИ?

Сердце у Никто забилось быстрее. Когда он услышал эту кассету в гостях у Джули, что-то в музыке этих ребят его зацепило. Он вспомнил кусок припева: "Нам не страшно... пусть приходит ночь... нам не страшно". Мягкий голос солиста, выпевавшего эти слова, пробудил в Никто решимость и смелость, о которых он даже не подозревал, что они в нем есть, и ещё веру, что когда-нибудь его жизнь обязательно изменится. Но в этой компании считалось некруто показывать свои чувства; насколько успел понять Никто, здесь надо было вести себя так, словно ты по жизни дохнешь от скуки. Поэтому он лишь улыбнулся Джули, сказал "Спасибо" и сунул кассету к себе в рюкзак.

Как только Джули ушла, Лейн встал и поставил кассету "Cure". Потом улегся на пол рядом с Никто. Длинные волосы, обесцвеченные до идеально белого цвета, упали ему на глаза. Он сжал руку Никто. Никто никак на это не отреагировал, но и убирать руку не стал.

– Хочешь, я тебе отсосу?
– спросил Лейн. Он был почти самым младшим в этой компании, ему было всего четырнадцать, но он уже поднаторел в извращениях. Талантливый мальчик. На стенах кабинок в школьном туалете была не одна надпись на тему: Лейн убойно сосет.

– А как же Джули?

– Джули меня не особо заводит. Но ты мне нравишься, - сказал Лейн.
– Я думаю, ты крутой парень. По-настоящему.

Он лениво приподнялся на локте и провел рукой по лицу Никто. Никто закрыл глаза и позволил Лейну его обхаживать. Это было приятно. Лейн обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло шампунем и ароматизированными сигаретами.

– Нет, правда, - сказал он.
– Я тебе не отсасывал с августа. Я хочу.

– Ладно, валяй, - отозвался Никто. Он взял Лейна за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лейна были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало грустно; грустно за Лейна, который был таким юным и уже таким опытным. Ему захотелось сделать для Лейна что-то хорошее, нежное... сделать что-то такое, что помогло бы им вспомнить, что они оба, в сущности, ещё дети.

Но Лейн уже вычерчивал языком мокрую дорожку у него на груди, уже расстегивал ему джинсы. Никто запрокинул голову и стал смотреть на увеличенный рот Роберта Смита. Сочный голос певца обволакивал его сгустками звука, и у него снова возникло то самое ощущение, как будто он падает в щель между этими губами. Лейн трудился над ним языком и руками с мастерством, достигаемым долгой практикой. Никто почувствовал, как внутри у него что-то дрогнуло и свернулось спиралью. Он прикоснулся рукой к выбеленным волосам Лейна. Лейн оторвался от своего занятия и взглянул на него ясными, невинными глазами.

Уже содрогаясь в оргазме, Никто вспомнил сегодняшний черный фургончик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот фургончик?

Но где бы он ни был, Никто тоже хотел быть там.

3

Дорога - долгая и холмистая, день - просто великолепный, черный фургончик катит вперед, словно крейсер на колесах. Твиг рулит, выставив локоть в окно. Молоха на пассажирском сиденье высунулся в окно чуть ли не по пояс и грызет свои липкие пальцы, подставив лицо ветру. Зиллах лежит на диванчике сзади, наслаждаясь ясным осенним теплом. Диван жутко грязный, застарелые потеки и пятна на его обивке превратились из темно-бордовых почти в черные. Скоро надо будет его выбрасывать и искать новый, почище.

Они проехали мимо школы. Молоха повернул голову:

– Эй, мальчики-девочки! Твиг шлепнул его по ноге:

– Да ладно тебе. Это скучно.

– Почему скучно? А старшие классы?! Все эти сладкие мальчики и карамельные девочки...
– Молоха представил, как он крадется по сумрачным коридорам. Дело близится к вечеру, уроки давно закончились, почти все разошлись по домам. Сухой запах бумаги и пыли, годами копившейся по углам, только подчеркивает аромат юной здоровой плоти, бурлящей гормонами, и молодой пенистой крови. Может, кого-то из провинившихся оставили после уроков: какую-нибудь дрянную девчонку, которая мрачно сидит, глядя в пол, в пустом классе. Она не увидит, как он скользит по коридору, как останавливается у двери. Молоха представил, как он вспорет нежную кожу у неё на животе - на тугом белом животике, в самом низу, как раз над треугольничком волос. Это было самое любимое его место, чтобы кусать молоденьких девчонок.

– Храм скуки, - заявил Зиллах с диванчика сзади. Он развлекался тем, что заплетал и расплетал себе косичку. У него было три разноцветные пряди ярко-красная, зеленая и золотая, - вот с ними он и возился.
– Скука великий грех. Скука порочна и нечестива.

Молоха фыркнул:

– А ты-то откуда знаешь? Тебе когда-нибудь было скучно?

– Мне, между прочим, сто лет.
– Зиллах критически осмотрел свои длинные ногти. Потом достал черный лак и принялся аккуратно их красить. Вам только семьдесят пять, а мне в этом году исполняется ровно сто лет. Мне было скучно. Мне скучно прямо сейчас.