Паша стоял посреди комнаты, все еще держа в руках пакет с сосисками.

— На самом деле нечестно было спорить, — улыбнулась Катя. — С моей стороны нечестно. Вы ведь спорили бескорыстно. А я действительно знаю классический джаз. Не расстраивайтесь, я не буду отнимать у вас кассету. Я знаю, она очень редкая. Перепишу и отдам. А эти сосиски лучше выкинуть. На них больно смотреть.

— Да, действительно… Он отправился на кухню, тихо загудела кофемолка. Катя скинула туфли, уселась поудобней, поджав ноги. Только сейчас она почувствовала, как ужасно устала. День был бесконечно длинный, дурацкий. Она приехала в театр к девяти утра, перед репетицией был сбор труппы, случилась какая-то некрасивая склока, и Кате пришлось в ней разбираться, потом, на репетиции, она больно подвернула большой палец. Старенькие любимые пуанты порвались, почти истлели, Катя решила надеть их в последний раз, и вот результат. Палец до сих пор побаливает. Для любого нормального человека пустяки, но для танцовщика — серьезная неприятность. А потом, после того как она особенно удачно исполнила свой знаменитый прыжок с па балоттэ, Галя Мельникова, молоденькая, очень талантливая солистка, хлопая ясными голубыми глазками, с искренним возмущением произнесла: «Нет, ну какая стерва эта Никифорова! Она говорит, будто ты теряешь форму, легкость уже не та. Ну ты подумай, совсем старуха сбрендила. Нет, просто интересно, с чего она это взяла?!»

Людмила Анатольевна Никифорова была старым, очень опытным педагогом. Катя училась у нее пять лет и очень дорожила ее мнением. Это многие знали. Никифорова всегда говорила правду. Но только в глаза и наедине. За глаза, публично, а тем паче Гале Мельниковой на ушко, ничего подобного она сказать не могла.

Стало грустно, что из милой талантливой Гали полезла бабская злая зависть. Дело обычное, удивляться и расстраиваться глупо. Наоборот, если завидуют, значит, есть чему. Но за Галю обидно. Раньше в ней этой гадости не было.

В общем, все мелочи, но слишком уж их много для одного дня, даже такого длинного. А про Глеба с его братками-башкирами и «солнышком» Олей лучше вообще не вспоминать.

Катя сама не заметила, как задремала в уютном кресле под сладкие голоса негритянского квартета. Паша удивленно и растерянно застыл на пороге с подносом, потом тихонько, на цыпочках подошел к журнальному столику. Звякнула кофейная чашка. Катя открыла глаза.

— Простите… — Он даже покраснел от смущения.

— Это вы меня простите, Паша. Вы, наверное, тоже устали. Я нагрянула к вам по-хамски, да еще уснула… Я, пожалуй, вызову такси и поеду. — Она посмотрела на часы. — Ужас, половина второго!

— Нет, что вы! Я совершенно не устал. И вообще… У меня так редко бывают гости, тем более вы… Я скоро совсем одичаю. Общаюсь только с компьютером.

— Ну что вы, Паша! Вы светский человек. Вы же почти каждый вечер ходите на балет.

Он разлил кофе по чашкам, уселся в скрипучее неудобное кресло напротив Кати, долго молчал, а потом вдруг произнес совсем тихо:

— А вы не хотите спросить почему? Катя отхлебнула кофе и, не глядя на него, быстро произнесла:

— Нет. Пока не хочу. Но мне всегда приятно видеть вас в зале.

— Спасибо. Перевернуть кассету? Или поставить что-нибудь другое?

— Не надо… Паша, а вы со своим братом, которому восемь лет, общаетесь? Как его зовут?

— Арсений. Иногда я беру его к себе на выходные. Ну, сейчас редко, а раньше, когда он был совсем маленький… Знаете, однажды я повел его в зоопарк, ему тогда было три года, он испугался бегемота и так громко заплакал, что даже бегемот удивился… Паша начал рассказывать про своего сводного брата, потом вспомнил что-то смешное из собственного детства, Катя тоже стала вспоминать какие-то истории, всякая неловкость пропала. Незаметно перешли на «ты».

Катя впервые вгляделась в его лицо, ничем не примечательное, пожалуй, даже некрасивое, но породистое, умное, с высоким лбом, с жесткой прямой линией рта. Небольшие голубые глаза, короткие, чуть вьющиеся темно-русые волосы. Когда он снимал очки, взгляд становился усталым и немного растерянным.

За окном гремел гром. Редкий крупный дождь перешел в ливень. Легкая занавеска надулась пузырем, быстро, тревожно затрепетала, как крыло огромной ночной бабочки, и застыла, пойманная хлопнувшим окном. Совсем близко, на Патриарших, частые тугие капли стучали по листьям, по тусклой ряске пруда. Утки теснились в своих игрушечных домиках, в душной влажной темноте прижимались друг к другу теплыми подстриженными крыльями, перебирали перепончатыми вишневыми лапками.

По Садовому кольцу проносились редкие машины, вспыхивали огни, светились брызги, вылетая из-под колес. В огромной пустой квартире в доме на Мещанской злой, взвинченный, совершенно протрезвевший Глеб Калашников сидел на кухне в одних трусах, курил, слушая, как механический голос повторяет в трубке:

— Абонент временно недоступен… Домой она вернулась ранним утром, тихонько открыла дверь, скинула туфли в прихожей. От бессонной ночи познабливало. Глеб спал, свернувшись калачиком, на кухонном диване. Она хотела быстро прошмыгнуть в ванную, но он услышал, вскочил, щуря сонные глаза, хрипло произнес:

— Где ты была?

— В гостях.

— Ты не могла хотя бы позвонить? Зачем ты отключила свой телефон? Я чуть с ума не сошел. У кого ты была?

— Не надо, — устало вздохнула Катя, — тебе наверняка позвонил охранник Эдик и сообщил, с кем я уехала из театра. Иди спать, Глеб. Пять часов утра.

— Мне звонил не только Эдик, — медленно, сквозь зубы процедил Глеб, — кроме него, еще двое посчитали своим долгом сообщить. Ты совсем сбрендила? В следующий раз, когда решишь потрахаться с этим своим тихим придурком… Как его? Петя? Паша?..