Катя открыла рот, чтобы сказать: «Успокойся, ничего не было», но он стал орать, и ей расхотелось отвечать, возражать, оправдываться. Он ругался так грязно, так долго, что Кате стало его жалко. Она слушала, не произнося ни слова в ответ, ждала, когда он успокоится.

Потом он молча ходил по кухне из угла в угол. Наконец остановился и вполне спокойно, не глядя ей в глаза, произнес:

— Ты можешь спать с этим своим тихим придурком. Можешь, я разрешаю. Только делай это так, чтобы никто не свистел мне в уши. Но я ведь тебя знаю, ты же слабоумная. Ты считаешь, если один раз трахнулись, надо тут же жениться. Так вот, предупреждаю. Если ты от меня уйдешь, театра не будет. Твоя драгоценная гениальная труппа останется на улице. Ну, кое-кого я, так и быть, возьму в стриптиз. Мне как раз нужны свежие девочки и мальчики. Твои балетные подойдут.

— Значит, ты разрешаешь мне спать с ним? — тихо уточнила Катя. — Ты разрешаешь? И печать шлепнешь, и подпись свою поставишь? А как — по расписанию? Или у нас будет скользящий график?

— Прекрати! — Он шарахнул кулаком по столу и опять стал орать.

— Глеб, скажи мне честно, — попросила Катя, когда он успокоился, — за эти восемь лет был хотя бы один месяц без «солнышек»?

— Я мужчина. Мне можно.

— Класс! — засмеялась Катя. — Высокий класс! — И даже тихонько поаплодировала.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду! — Он опять стал срываться на крик.

— Подожди, не кричи. Ну скажи мне, зачем я тебе нужна? У тебя ведь столько «солнышек», они такие яркие, романтические, возвышенные. А я — скучная, холодная, циничная. Разве тебе со мной интересно?

Он уставился на нее, как будто увидел впервые, растерянно захлопал глазами, несколько раз открыл рот, словно рыба, выброшенная на песок, и наконец хрипло произнес:

— Катька, ты что, правда собираешься от меня уйти? К нему? К этому?!

— Пока это преждевременный разговор.

— Что значит — пока?

— То и значит, — вздохнула Катя. — Прости, Глеб. Я очень хочу спать. — Она встала и направилась в ванную. — Прости меня, давай мы перенесем этот разговор на другой раз.

— Какой другой раз? — Он схватил ее за руку. — Когда ты сообщишь мне, что уходишь? Поставишь перед фактом?

— Я обещаю предупредить заранее, — усмехнулась Катя.

— Ты никуда не уйдешь. Поняла? — Глеб дернул ее за руку, почти насильно потащил назад, в кухню. — Сядь. Мы не договорили! Скажи, ты сделала это мне назло? Ты хотела доказать мне что-то? Ты доказала. Я понял. Да, я иногда веду себя как свинья. Но ты тоже хороша!

— Глеб, ты прекрасно понимаешь, я ничего тебе не хотела доказать. Я просто устала.

— Устала? Давай поедем на Крит, отдохнем. Кстати, отличная идея, дом простаивает, сильной жары там еще нет… Катька, мы просто давно не были вдвоем. Мы же нормальные люди. У меня своя жизнь, пусть у тебя будет своя. Я понимаю, тебе обидно… Ну трахайся ты с ним на здоровье, я же не против! Только не уходи. Смешно, в самом деле!

— Глеб, ты сам сказал, я слабоумная, — напомнила Катя, — зачем тебе брать с собой на Крит слабоумную жену? Мы с тобой пробовали совсем недавно побыть вдвоем на Тенерифе. Это было всего лишь в декабре. И что получилось? Не отдых, а сплошные ссоры. Возьми лучше какое-нибудь романтическое «солнышко». Олю, например.

— Но ты же всегда знала… И никогда ничего… Ты так себя вела, будто тебе это без разницы.

— Просто тебе, Глебушка, удобно было думать, что мне это без разницы. А так не бывает. Я ведь живой человек… Ладно, хватит. Ты знаешь, я ненавижу выяснять отношения.

— Ты никогда меня не любила, — он стал опять расхаживать по кухне, из угла в угол, — если бы любила, ты бы боролась! Хотя бы раз наорала на меня, спросила, где я был, устроила бы сцену! Но ты молчишь, словно ничего не происходит, а потом вдруг ни с того ни с сего выкидываешь такой вот фортель! Это нечестно!

— Да, это нечестно. Прости, что я не устраивала тебе сцен. Прости, что я не могу орать и бороться. Я плохая, ты хороший. И давай на этом пока остановимся. Иди спать, Глеб.

Не глядя на него, она ушла в свою комнату, где был балетный станок и в углу стояла маленькая тахта. В последнее время она все чаще спала не в спальне, а здесь.

Не было сил раскладывать тахту, стелить постель. Она сняла юбку, блузку, натянула старую длинную футболку и, свернувшись калачиком под тонким пледом, моментально уснула.

Проснулась она от того, что Глеб улегся рядом, руки его были уже под футболкой.

— Катька, давай правда слиняем от них от всех на Крит! Ну чего ты, в самом деле? А, Катюха, устроим себе маленький праздник? Катька, ну хватит дурить! — Он резко развернул ее к себе лицом.

— Глеб, не надо, ну не надо сейчас… не могу… не хочу… Он зажал ей рот горячей влажной ладонью.

— Ему можно, а мне нельзя? С ним было в кайф, а со мной нет?

Катя ничего не чувствовала, кроме усталости и жалости к себе, к Глебу, к их дурацкой бестолковой совместной жизни, в которой, конечно, была любовь, но какая-то грубая, глупая. Глеб все время играл в рокового плейбоя, без конца самоутверждался. Его мужская лихость была шита белыми нитками. Во все стороны неприлично торчала грязноватая драная подкладка — слабая, смутная душа вечного мальчика, вредненького, капризного дитяти.