— Ну с этим, — Фердинанд поморщился, — с бандитом, которого зарезала любовница из ревности. Вот у капитана и сработала ассоциация. Он ведь у вас психолог, а я имел глупость ляпнуть о своей неразделенной многолетней любви. Яркий пример милицейской логики. Если пьяная девушка могла броситься с ножом на любовника, почему пьющий мужчина не может проделать то же самое? Правда, в моем случае речь идет не об одном ударе, а о восемнадцати, насколько мне известно. Я несимпатичен вашему капитану, и он с удовольствием приписал мне этот ужас. Скажите, вы нашли записку? — он задал вопрос, не изменив интонации, без всякого перехода, и Бородин не сразу сообразил, о чем речь.

— Да, нашли, — ответил он, кашлянув, — почему вас это интересует?

— Можно подумать, вы не понимаете, почему, — Фердинанд неприятно сощурил маленькие светлые глазки, — вы, кажется, поумней капитана Косицкого.

— Послушайте, оставьте капитана в покое, — Бородин почувствовал, как тихо, вкрадчиво поднимается в душе совершенно необъяснимое и неодолимое раздражение. — Нет, я не понимаю, почему вас так интересует записка, — произнес он медленно и заставил себя улыбнуться.

— Потому, что я никогда не видел Лику в таком состоянии, — сердито пробормотал Фердинанд. — Никогда в жизни. А ведь мы знакомы практически с рождения. Меня всегда интересовало все, что касалось Лики. Абсолютно все. Мне было восемь лет, когда она заболела ветрянкой, и я отыскал в библиотеке медицинский справочник, прочитал все об этой болезни. В двенадцать, когда она научилась шить и вязать, я знал, в каких магазинах продаются хорошие ткани и пряжа, где можно достать модные журналы с выкройками, прибалтийские и польские. Наши в то время никуда не годились. На четырнадцатилетие она связала мне шарф, синий, с серыми полосками. Когда мне совсем плохо, я обматываю его вокруг шеи и в нем живу. И вы спрашиваете, чем меня заинтересовала записка, из-за которой Лику убили? Вопрос, мягко говоря, неуместный. Пожалуйста, покажите ее мне или хотя бы перескажите своими словами.

— Почему вы думаете, что ее убили именно из-за этой записки? — быстро спросил Бородин, не глядя на собеседника. — Вы даже не знаете ее содержания, а говорите с такой уверенностью.

— Я слишком хорошо знаю Лику. Знал… — он поежился, словно его знобило. — Черт, совершенно не могу говорить о ней в прошедшем времени. Лика была человеком действия. Она, в отличие от сестры, не умела просто переживать. Ей необходимо было срочно действовать. Информация, вызвавшая у нее столь мощный шок, вероятно, заставила ее предпринять нечто весьма серьезное, а возможно и опасное. — Для кого?

— Ну, как мы уже знаем, прежде всего для нее, — он хохотнул, словно сказал нечто смешное, — впрочем, вас вряд ли интересуют мои умозаключения. Так покажете записку или нет?

Бородин молча выдвинул ящик стола и достал прозрачную пластиковую папку. Фердинанд читал долго, приблизив папку к глазам, светлые широкие брови двигались, как отдельные живые существа. Наконец положил папку на стол и принялся сосредоточенно выковыривать сигарету.

Курил он «Золотую Яву», дым был довольно противный, едкий. Бородин встал, открыл окно, а когда повернулся, увидел, что Лунц плачет. По впалым щекам текли крупные слезы и путались в прозрачной бородке. Глаза были широко раскрыты и смотрели в одну точку. Он автоматически подносил сигарету к губам, выпускал дым, лицо его наливалось нехорошей обморочной бледностью. Илья Никитич предложил ему воды, он замотал головой, дрожащей рукой вытащил из кармана несвежий носовой платок и шумно высморкался.

— Почему, ну почему? — пробормотал он в платок. — Неужели нельзя было порвать и выбросить? В этом она вся. Никогда не делала то, что собиралась и обещала, всегда поступала наоборот, забывала, о чем говорила минуту назад. Постоянно играла, причем не просто, а в жизнь и смерть. Интересно, что она чувствует сейчас?

— Кто, простите? — шепотом спросил Бородин.

— Ну да, они, вероятно, уже встретились, им обеим ясно, что произошло на самом деле, однако что толку? Ну, не надо на меня смотреть. Вы так смотрите, словно впервые услышали о бессмертии души и существовании загробной жизни.

Бородин ничего не сказал на это. Выдержав паузу, он дал собеседнику немного успокоиться и задумчиво произнес:

— Я только одного не понимаю. Почему, зная так много, вы не знаете ничего?

— Например? — Фердинанд встрепенулся, часто заморгал, слезы высохли. — Чего же это я не знаю?

— Самого важного. О ком шла речь в этой записке?

— Каждой матери легче думать, что ее ребенок стал наркоманом не по собственной жалкой слабости, а по чьей-то чужой злой воле, — Фердинанд болезненно поморщился и закатил глаза, показывая, как устал от непонятливости собеседника. — Ольга имела в виду свою несостоявшуюся свекровь, кого же еще? Вероятно, между этими двумя женщинами установилась смертельная вражда. И вполне вероятно, что одна другой помогла умереть. Между прочим, десять лет назад, когда произошла трагедия. Лика не хотела верить в самоубийство, и все, в том числе ваш покорный слуга, убеждали ее, что виноватых нет. И вот она находит записку. Дальнейшие ее действия я представляю довольно ясно. Она пытается выяснять правду, и чем это кончается, мы с вами знаем.

— То есть вы хотите сказать, что убийцу наняла женщина, упомянутая в записке? — Бородин откинулся на спинку стула. — Не слишком ли сложно для заказного убийства? Все-таки восемнадцать ножевых ранений…

— Да, наверное, вы правы, — равнодушно кивнул Фердинанд, — Лику убил случайный маньяк, — он поджал губы и замолчал на несколько секунд. Лицо его замерло, он тревожно думал о чем-то и вдруг выпалил неожиданно громким, высоким голосом:

— Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Ее изнасиловали?

— Нет, — покачал головой Илья Никитич. — Ее сначала ударили по шее ребром ладони. Вероятно, это сделал человек, владеющий каратэ. Вы ведь занимались каратэ и должны знать, что ударом по сонной артерии можно убить. Не понимаю, зачем потом понадобилось восемнадцать раз ножом, — он попытался поймать ускользающий взгляд Фердинанда, — и почему она открыла дверь случайному маньяку?

— Не могла она открыть дверь случайному человеку, — смиренно кивнул Фердинанд, — она была осторожной. Вероятно, его впустила сумасшедшая девочка.