День. Зимний, тихий. Я еду в грузовике с солдатами. Я накрыт тулупом, мне тепло, и не хочется двигаться, не хочется никаких перемен, хочется, чтобы так было всегда: накатанная дорога, тулупья пещера, запах махорки.

К ужасу своему, я сознаю, что память моя хранит лишь осколки, за краями которых мрак беспамятства, провалы небытия; и я кажусь себе странным, нелепым существом, которое живет лишь несколько разрозненных мгновений, выныривая на яркую поверхность жизни, хватая ртом воздух, ослепляясь солнечным светом и вновь уходя на дно, в ничто.

Любое следующее погружение может оказаться окончательным...

Мои попытки узнать, кто же были мои родители, когда же был день моего рождения и где, как меня зовут, - это попытки расширить, укрепить мою память, плацдарм жизни. И конечно, это попытка самоидентификации.

Меня действительно очень мучает то, что я не знаю, кто я..."

(Такое письмо, в таком стиле Андрей писал впервые. Впервые он высказывался свободно, не заботясь о том, поймет ли адресат употребляемые им слова. "Не зная себя, как будто не видишь собственного лица в зеркале", писал Андрей.)

Существовал Комитет, помогающий искать потерявшихся во время войны родственников. Тысячи людей со всей страны писали: ищу сына, брата, мать, отца... Сообщали свои имена, приметы, эпизоды, сцены - проблески, освещающие память ("осколки", по Андрею). Описывали, если помнили, где, при каких обстоятельствах потеряли родных.

Служащие Комитета просматривали письма (их зачитывали по радио в специальных выпусках), анализировали, заводили картотеки, каталоги. Андрей часто наведывался в Комитет и спрашивал, нет ли чего-нибудь для него. Знакомый служащий подбирал подходящие письма.

Андрей отвечал людям самым разным (общее - потеря мальчика трех-четырех лет во время эвакуации в 1941-1942). Разным по национальности, по общественному положению, по социальному статусу, по уровню образования... И, в зависимости от тех или иных обстоятельств, представлял себя, нынешнего, то врачом, то шофером, то милиционером, а то и преступником. Тем, кем мог стать, если бы не война, если бы не вырвало его с корнем из родной среды обитания.

Как ни странно, но почему-то он не думал, что стал бы физиком в любом случае. Он считал себя нынешнего явлением случайным, необязательным. При том, что испытывал истинное наслаждение от занятий физикой. Ему прочили большое будущее. И ему самому казалось, что он довольно много понимает. Он усердно занимался, и в библиотеке, и на семинарах; сам готовился преподавать (что считал, с полным основанием, очень полезным для создания прочной фундаментальной основы собственных знаний); он уже занимался собственно научными проблемами, решал некоторые задачи. Но, как уже было сказано, считал свои занятия за удовольствие, оплаченное трудом и временем других людей, почему-то позволяющих ему, как ребенку, перебирать камешки на берегу Океана (весьма полюбившийся ему образ, найденный когда-то Ньютоном).

Прикладных задач Андрей не любил. Его задачи были абстрактны.

Андрей закончил письмо в сумерках.

Бог знает сколько времени он просидел на почте. И старик давно ушел, и женщина, забывшая дома очки, - ей Андрей надписал адрес на конверте.

Входили, получали переводы, отправляли телеграммы, спрашивали письма до востребования. Крутилась карусель, а Андрей оставался на месте, был ее неподвижным центром. Но и он закончил свою исповедь, свернул листки и вложил в конверт. Надписал, бросил в ящик.

В этот вечер Андрей не поехал ни в общежитие, где был у него прекрасный, комендантшей подаренный диванчик, ни в институт, ни в библиотеку. Он не знал, где ему нужно быть. Бродил он по городу, который знал плохо, попадал с центральных улиц, еще оживленных, в какие-то тупики, где уже было глухо, пустынно; но вдруг слышалась пластинка, или окошко отворялось несмотря на холод. Шел навстречу человек, останавливал Андрея, просил закурить, и Андрей понимал, что глухота и пустота мнимы, за ними жизнь людей, связанных друг с другом узами любви, ненависти, родственными узами, воспоминаниями, надеждами. Нет ни одного человека, кто выпал бы из сети общечеловеческих связей. Но Андрею казалось, что его "узел", его "ячейка" в этой сети пуста, что он не на своем месте, что его нынешние связи - иллюзорны. Подобные переживания доводили иной раз его до болезненного состояния, до повышения температуры.

Он остановился на бойком, с гудками машин и толпой прохожих, месте.

За широким окном, в сияющем праздничном свете ели люди за накрытыми белыми скатертями столами; за отдельным столиком, близко, в трех шагах, которые невозможно было сделать из-за стекла, сидели Ганя и прекрасная незнакомка.

4. Мать

Когда-то Ганя мечтал стать актером, мечтал сыграть на прославленной русской сцене МХАТа перед затаившим дыхание залом сумрачного принца Гамлета, погруженного в размышления о смерти. Ганя занимался в драматическом кружке. Руководитель говорил его матери, что мальчик темпераментный, способный, но Гамлета ему не сыграть. "Он прирожденный комик", - объяснял руководитель. Пытался направлять, но Ганя не слушал, рвался к трагическим ролям. Пережил позор в роли Чацкого, когда зал плакал от хохота в самых, на взгляд Гани, пронзительных местах.

В восьмом классе он увлекся физикой и кружок бросил.

Мать была с ним строга, - обожала и боялась избаловать. Но с каждой зарплаты неизменно покупала в буфете привокзального ресторана любимое Ганино лакомство - пирожное с "розочкой". Буфетчица заворачивала бумагу цилиндром, чтобы не смять "розочку", и аккуратно закручивала верх.

Он всегда ждал этого пирожного, томился, и, когда мать входила, уже чуял его розовый запах, хотя оно было упаковано в плотную бумагу и упрятано в сумку.