А почему? Потому что они убеждены в своей правоте.

Ведь здесь по большей части ребята беспринципные и бесхарактерные. Они сами ищут, к кому бы приткнуться. Зумент, с его моралью кулака и разбоя, тянет их к себе, нам же вместе с хорошими ребятами необходимо сорвать его замысел да и самого перетащить на нашу сторону. Ты думаешь, этого можно достичь, сухо констатируя твою и мою правоту?

– А сама жизнь? Она ничему уже не учит? Они же не слепые в не глухие.

– Но эта тетрадь существует. Стало быть, не учит.

Их будни - не будни наших людей. Они жили по щелям.

– Просто даже верить не хочется. Быть может, ложно понятая романтика, ребяческое недомыслие - но убеждения?..
– пожимает плечами Крум.
– Это же противоречит здравому смыслу.

– Да, есть и ложная романтика, есть и ребячество, но есть и убеждения... Ты предпочитаешь твердить, что "черное есть черное", "воровать плохо, грабить нельзя", а мальчишка слушает и думает про себя: "Воровать-то хорошо, только засыпаться нельзя, честно трудятся одни болваны, те, кто не умеет ничего другого". Твои прописи ничего не дают, наши воспитанники сыты ими по горло. Если хотим поднять их выше, прежде всего надо попробовать спуститься до них. Ты ведь не сможешь вытащить утопающего, стоя на мосту, правда?

– Хорошо, надо спуститься до их уровня, надо разъяснять, надо доказывать, - почем зря упирается Крум.
– Но как это делать, если они, как ты говоришь, росли по щелям, ничего хорошего не видели? Ребята и здесь тоже изолированы от общества.

Киршкалн прихлопывает Зумептовой тетрадью муху, потом задумывается, глядит в окно и говорит:

– Ты прав.
– Он снова поворачивается к Круму: - Тогда стоило бы поговорить о том, какой я себе представляю колонию для несовершеннолетних. Как бы Нам ни было, она должна очень сильно отличаться от вашего нынешнего места службы. Я вообще не верю в то, что подростков можно успешно перевоспитать, лишая их свободы. Возможно, это звучит несколько наивно и отдает утопией, но людей для свободно! о труда и воплощения высоких идей немыслимо воспитывать в неволе. Сейчас мы поступаем так, потому что неспособны придумать ничего лучшего, и от этого на первый план выдвигается карательный момент. Но разве можно ставить на одну доску взрослого, образованного человека и нашего Мейкулиса или Цукера?

Как теперь принято говорить - здесь требуется дифференциация. Все это, конечно, спорно в том виде, в каком я себе это мыслю. К тому же Мейкулис через три года тоже станет взрослым и "образованным". Как быть тогда? Киршкалн разошелся и обращается уже не только к Круму.
– Прежде чем потребовать, надо дать. Из каких семей наши воспитанники - ни для кого не секрет. У большинства нет одного из родителей, а некоторые вообще круглые сироты. Чаще всего нет отца. Вот, пожалуйста!
– Киршкалн выдвигает ящик и достает толстую тетрадку со списками своих нынешних и бывших воспитанников, листает страницу за страницей и читает: - "Камол - отец умер, мать официантка в ресторане; Бирзе - отец ушел, мать - кондуктор трамвая; Валинь - отец бросил семью, мать уборщица, образование четыре класса; Румбинь - отец в заключении, мать пенсионерка, инвалид; Иохансон отец ушел, мать буфетчица на вокзале; Блекте - родители в разводе, мальчик воспитывался у бабушки; Заринь - родители умерли, воспитывался у родственников, позднее - в детдоме; Унделис - отец ушел, мать - санитарка, дома бесчинствует неофициальный отчим - пьяница и скандалист; Трудынь отец умер, мать - швея, в доме уже второй отчим; Зеберг - отец с матерью лишены родительских прав, оба алкоголики, мальчик жил в школе-интернате, потом бродяжничал..." И так далее в том же духе. Вереница эта бесконечна.

– Ну, есть и такие, что живут при родителях, - возражает Крум.

– Да, есть. Может, хочешь послушать о них? "Зицманис - отец строитель, пьяница, неоднократно бывал в вытрезвителе и на товарищеском суде, мать работает на фабрике, старший брат отбывает наказание в колонии для взрослых; Струпулис - отец тракторист в совхозе, пьяница, судили не раз товарищеским судом, мать - работница совхоза, образования почти не имеет, в семье пятеро детей, двое из них учатся во вспомогательной школе; Баркан - отец шофер, в семье фактически не живет, хотя официально с женой не разведен, мать - работница на консервной фабрике, мягко говоря, женщина легкомысленная; Васильевотец заведующий складом, имеет большую склонность к любовным похождениям и к бутылке, мать-администратор театра, дома вечные скандалы; Бурма - отец каменщик, постоянно ездит по командировкам, мать психически неуравновешенный человек, несколько раз лечилась в психиатрической больнице; Водолазов - отец офицер, дома появляется крайне редко, мать нигде"

не работает, малообразованна, сыну позволяет делать все, что угодно, а сама от скуки крутит тайные романы..." Нужны еще примеры?

– А других так-таки и нет?

– Есть. Несколько процентов. Внешне там все нак будто бы в порядке, но могу поспорить, что лишь на. первый взгляд. Есть, конечно, такие исключения, как, скажем, чрезвычайно сильное внешнее влияние, которому семья действительно не в силах была воспрепятствовать, но преобладают семейки, которые я назвал. И вот ребята из такой среды попадают в колонию.

Разве мы в состоянии дать им все необходимое, чтобы они могли осмыслить пустоту и никчемность своей арошлой жизни и свое несчастье? Да, тут есть дисциплина, режим, работа, но от многого они так и остаютсяв отрыве. В этом смысле ты прав.

– И каким же ты себе представляешь выход из положения?

– Пути к нему начинаются довольно далеко, еще аа пределами колонии. Прежде всего надо добиться положения, при котором детей своевременно вырывали.

бы из-лод разлагающего влияния плохой семьи, покуда опи не попали сюда. У нас же это делается, когда момент уже упущен.

– А куда ты будешь девать этих малышей?

– Вот над этим и следует подумать, а не штрафовать на пятнадцать, двадцать рублей, журить папашу по месту работы и на том ограничиваться. Мы говорим:

пережитки прошлого, но сами же передаем эти пережатии как эстафету дальше, в будущее. Спроси у кого угодно, любой тебе назовет одну-две семьи, в которых детей не воспитывают, а калечат и растлевают. Назовут и пожмут плечами. Вмешаться можно лишь тогда, когда дело доходит уже до крайностей.