Но Маняша сказала:

– Пусть уж хозяин не встает, больно намаялся за целый день.

И мы поняли, что это и есть Семен Иванович, и нам почему-то неудобно стало глядеть в его сторону. Как будто мы перед ним в чем-то провинились. А Маняша так и заливалась.

– Вот эту кровать Семен Иванович сам делал, и комод, и шифоньер...

– Что ж это, Семен Иванович,- не выдержала бабушка,- кровать сделал, а сам на сундуке спишь?

Семен Иванович хотел было что-то сказать, но тут встряла Маняша:

– Очень уж он любит погреться, а кровать у печки не встанет, вот он и устроился на сундучке.

– На сундучке,- подтвердил Семен Иванович и закивал головой, как тряпочная кукла, когда ее трясут.

– Может, в лото сыграем,- предложила Маняша, видя, что бабушка чем-то недовольна.- Семен Иванович, не желаешь ли с нами в лото?

Семен Иванович хотел было что-то сказать, но, видно, передумал и отвернулся к стене.

– Устал,- развела руками Маняша.- Все хозяйство на себе везет. Я-то, сама знаете, бестолковая, так все ему приходится. Вот ремонт недавно сделал. Глядите, какие обои веселенькие...

– Ладно,- сказала бабушка,- мы пойдем. Человеку продохнуть некогда, а ему еще гостей развлекать надо.

– Хорошо, Семен Иванович,- согласилась Маняша,- отдыхай тут, а то тебе завтра еще диван перетягивать. Мы на кухне посидим, пластинки вот послушаем.

Она сняла с шифоньера патефон, и мы пошли опять на кухню.

– Вы не глядите, что он старый,- убеждала Маняша бабушку под звуки танго.- Это он так, куксится. Завтра встанет как огурчик. А станет что-нибудь делать с шутками да прибаутками, так смотреть любо-дорого. Нет, мне все-таки в жизни повезло. Такой человек достался. Трезвый, работящий... строгий, правда, но зря никого не обидит. Нашу сестру надо в руках держать, а то ведь мы все норовим на шею влезть.

– Это уж точно,- подтвердила бабушка не без ехидства.- Сама-то работаешь, ты ведь еще молодая?

– Какое там,- вздохнула Маняша.- Я хотела устроиться на железную дорогу, тут рядом, а хозяин ни в какую. "Ты,- говорит,- отработала свое, теперь занимайся домашним хозяйством, а об остальном я сам позабочусь". Не пустил на работу, и точка. Теперь вот отдыхаю.

– Хорошо тебе,- сказала бабушка.- Все дуриком, а устроилась так, что другие могут позавидовать.

– Сама удивляюсь,- сказала Маняша,- за что мне такое счастье. Видно, правду говорят, что умный сам идет, а дурака бог ведет.

Пластинка кончилась, и мы услышали слабый голос Семена Ивановича:

– Маняша, поставь любимую.

– Сейчас, сейчас,- крикнула она и принялась крутить ручку патефона.

Тут бабушка решительно поднялась с места и стала прощаться. А Маняша стала извиняться, как будто в чем-то провинилась перед нами.

– Вы уж не обессудьте... Что же вы так мало посидели. Может, еще чаю?..

Но бабушка была непреклонна. Тогда Маняша поставила пластинку и пошла нас провожать. Дверь в прихожую она оставила открытой, чтобы на лестнице было светлее.

Мы спускались вниз, как альпинисты, боком, держась за руки: сначала Маняша, потом бабушка и, наконец, я. А сверху, из распахнутой настежь двери на нас проливался жидкий свет и доносились слова песни:

Тебя лучи ласкают жаркие, Тебя цветы одели яркие, И пальмы стройные раскинулись по берегам твоим.

Песня вдаль течет.

Моряка влечет

В полуденные твои края.

Ты красот полна,

В сердце ты одна,

Индонезия, любовь моя.

Внизу бабушка все-таки оступилась и чуть было не упала. Хорошо, Маняша вовремя поймала ее за плечи.

– Да что ж это такое,- рассердилась бабушка.- Нечто трудно электричество в сени провести. Слышь, Индонезия, ты скажи своему, чтобы лампочку повесил, а то, пока он там на стороне сотни сшибает, ты здесь ноги поломаешь.

– Обязательно,- видимо, не совсем поняла ее Маняша.- И лампочку повесим, и лестницу подновим. Было бы здоровье.

Так закончился наш первый и последний визит к Маняше. Бабушке, кажется, не понравилось в гостях у старой знакомой. Пока мы шли домой, она все время ворчала и называла Маняшу "стервой", а ее мужа "подкаблучником".

– Вот посмотришь на такую стерву и ведь жениться вовек не захочешь. Все тихоню из себя строила, а сама небось только и думала, как такого захомутать, чтобы можно было на нем ездить.

А этот дуралей, подкаблучник, куда только смотрит. В чем душа держится, а туда же: "Я сам, сиди дома..." На фабрике вкалывает, по домам подрабатывает, еще и кровать сделал, чтобы ей мягко дрыхнуть, а сам на сундучке, как кошка... Тьфу, ей-богу, противно. Моги моей больше у них не будет.

Мне тоже у Маняши не понравилось. В других местах мне давали поиграть слониками с комода или разрешали полистать книгу с картинками, а здесь только чай да пироги. Эка невидаль... Вот песня запомнилась, правда.