– Конница!
– глухо промычал Клещ.
– Конница ихняя всю музыку спортила. Кто у нас остался, Охрим?

– Человек с полста.

– Так веди их, Охрим.

Внезапно примчался связной:

– Батько! У червонных в тылу якись-то шум, стрельба! Наши прут!

И действительно, пальба и крики снова передвинулись ближе к центру. Пулемет на колокольне все строчил и сверкал алым огнем. По всему видно было, что выступило подполье. Удар был нанесен неожиданно. Клешкова трясло. Князев же ободрился.

– Вылезли наши-то, - теребил он Клешкова.
– Слышь, Сань! Кажись, бог-то нашу сторону принимает.

Клешков ничего не отвечал. Клещ послал одного из конвоиров за Охримом. Минут через пятнадцать тот примчался.

– Батько, червонные знов жмут.

– Шо с подпольем?

– Пидмогли, а питом опять отступили. Пулемет на колокольне зараз знов у червонных.

– Батько!
– кинулся к атаману Князев.
– Бегут твои! Бегут!

Клещ молча посмотрел на него и вдруг, вырвал маузер, выстрелил ему в голову.

Князев упал, покатился по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.

– Семка, - сказал ему Клещ, - наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був з им, - он кивнул на тело Князева, - да гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчиками булы!

Семка подъехал к Клешкову:

– Эй, потопали.

Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его тело. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью.

Он подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка, отъехав, вынул маузер.

– Гнида продажная!
– крикнул он Саньке, хищно усмехаясь.
– Хто б ты ни був, молись.

Санька повернулся к восходу.

– Стреляй, контра, - сказал он спокойно.
– Стреляй! Все равно тебя кончут наши, и всех вас кончут. Товарищ Ленин сказал: "Вся власть Советам", - так и будет!

Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру и подъехал к дереву:

– Так ты червонный?

– А ты думал!
– исподлобья глянул Клешков.
– Дальше что?

Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.

– Слухай, - сказал он, - там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но тильки воны сами расстегиваются по краям.

– В кругах?
– спросил удивленный всем этим разговором Клешков.
– То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.

– Дружок твой, говоришь?
– Семка подъехал вплотную.

– Дружок - так что?

– Гарный парнюга. Агитировал он меня когда-то на германском фронте за червонных. Ось ты ему передай, шо Семка, хучь он и за всемирную анархию, а долги платить умеет, передашь? Уважаю я его, передашь?

– Ну, передам, - сказал окончательно изумленный Клешков.
– А как я передам?

– Сумеешь, - сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы.
– Шлепай отсюдова, пока цел! И благодари Сему.

Санька растерянно помялся, все еще не веря в свое спасение, потом спросил:

– Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.

– Немае смыслу, - сказал Семка, отъезжая.
– Грехов на мне много. Прощай!

– Прощай!
– Санька долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.

Гуляев ехал по городу. Чадили пожарища, повсюду: у завалинок, у плетней, посреди мостовой - были трупы. У исполкома стоял Бубнич в кожанке и кожаной фуражке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал.

– Жив?
– спросил Бубнич.
– Это хорошо. Молодцом себя вел.

Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Двадцать всадников - все, что осталось от эскадрона, - проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами...

– Иди-ка, браток, отоспись, - сказал Гуляеву Бубнич, - да возвращайся. Дел у нас невпроворот.

– Про Клешкова ничего не слышно?