Между тем, она напрасно приписывала усталости такую мощь, а себе, вроде бы немощной, вину. Хотя частичную утрату её телом привычного благополучия и можно было объяснить его же усталостью, но причина сбоя в налаженной внутренней жизни находилась не в ней самой. Подступившая к ней вплотную тьма, достигнув своего предела в общей поверхности составляющих ночь вещей, притиснулась к ней и очертила собой это её простое "я". Пределы тьмы вещей положили его пределы.

Ассоциации не дались ей потому, что на этот раз ей и была дана ночь как она есть, ничего лишнего, без подначек к ассоциациям, беспамятная и нагая, лишённая обычной сложной оснастки ночь. Только крепко сработанный корпус ночи, подобный литому телу чёрной кобылы с остриженной гривой на лунном пастбище. И его чрево - жёлтая с серым налётом площадь. Только туго спелёнутая флагом и крепко просмоленная мумия ночи, её простая без деталей суть, подобная обнажённому корпусу шхуны с жёлтой палубой, выстланной теми же каменными плитами, из которых сделаны и её борта: фасады двухэтажных домов с аккуратными, как пушечные люки, рядами жалюзи. Ещё того проще - сама простая нить без узелков, голая мачта без рей, и никаких на ней парусов или гирлянд. Даны были, в числе как будто множественном, но одно в одном, как те деревянные русские идолицы-куколки: ночь и выявленная в ней мутными фонарями горчичная площадь без теней. Вот так мало.

Ночь была дана её глазам соразмерно их способности принять дары: скупо. Может быть, следует заботиться не о щедрости ночи, а о силе зрения. А какая разница? В любом случае она видела только то, что видела, ни на полшага дальше или в сторону.

Вон, слева площадь замыкает приземистый, вдавленный в почву церковный портал, удачно подобранное этой тягостной сцене зеркало. По обе стороны портала безбазовые колонны на обломившихся ступенях, каннелюры не отличить от трещин, этих слишком уж вопиющих язв времени, всё вместе - неумелое подражание, лишь плоский намёк на каноны дорического стиля. Сразу над порталом сумрачный провал: купол церкви отсюда не виден, его место занимает сама ночь. Так дано, колонны и архитрав поддерживают не конструкцию здания, а конструкцию всей грузной ночи, прежде всего её всевышнюю часть, куда стремится или откуда распускается над головой, как чёрный зонтик, весь её тяжёлый купол.

Узкие щели во всех углах бортов, это переулки, а с правой стороны широкий пролом. Это с не остывшей ещё площади, из желтизны - в черноту, проломлена платановая аллея. Только первые стволы деревьев освещены, опять намёк на колонны - но коринфского канона, и за этим порталом тоже сразу ничего. Оттуда, из ничего, на прожаренную за день палубу площади слабыми, но ритмичными волнами изливают омывающие её воды ночи свой избыток: ими утяжелённый мрак. Пахнет йодом. Без малейших колебаний она бы решила, что другим своим концом аллея, словно могучий стапель, предназначенный для спуска на всеобъятные воды желтопалубной просмоленной шхуны, упирается в море. Если б не знала, что до моря отсюда... не как до этого вот обманчиво близкого, а как до настоящего неба: недостижимо далеко.

Точно так же без колебаний она назвала бы этот городишко городом мёртвых, если бы на противоположной стороне площади не светилось незабранное жалюзи окно в полицейском комиссариате, и на его матовом стекле не двигались живые тени. Но и единственная живая картинка была двуцветна, как и вся ночь, может, чуть поярче, совсем чуть-чуть: свет из окна мало оживлял мертвенную, горчичную желтизну плит тротуара. Да и перехваченные матовым экраном человеческие тени тоже. Так что всё увиденное продолжало оставаться колумбарием. Площадь напрашивалась на такое сравнение сама.

Гостиничная дверь, очередное подражание порталу, была чуть приоткрыта, так, чтобы не образовалась сквозная щель. Ровно настолько, чтобы намёк был понят: стучать не надо, не заперто. Она прикрыла дверь за собой, оттеснив назад, на площадь, устремившийся внутрь жар. Здесь, внутри, было заметно прохладней. Она привычно втянула живот и выработанным аллюром, иноходью, пересекла крошечный холл, крепко сжимая пальцами шлейку рюкзачка.

Портье, страж сумрачного задверия, наклонив лоб, рассматривал поверх очков её шорты, или колени, пока она не подошла поближе, совсем близко, и стойка конторки не закрыла их. Окружённый бортами своей будки, он сидел ссутулившись, как гребец в лодке. Глянув на себя его рассеянными глазами, - выдержавший, слава Богу, натиск усталости ещё один навык, - она осталась при уверенности, что ей удалась плавная непрерывность всех движений, как бы это ни было трудно. Боли в пояснице слабели неохотно, рассасывались прежде всего ягодицами, и потому ноги ещё какое-то время оставались ватными. Зато всё остальное было уже в порядке, и она теперь не сомневалась, что вдруг обнаружившиеся в ней изъяны останутся известны только ей одной. Никому другому она их заметить не даст.

Все другие должны видеть и видят только то, что она даёт им видеть и чувствовать: размеренно работающие сильные колени и голени, легко выносящие вперёд крепкое тело, по ощущению - литое, с хорошо поставленной небольшой головой, из-за этого плечи кому-нибудь могут показаться слишком широкими - но уж никак не грузными, потому что и у них, и у всех других органов, объединённых общим движением организма к избранной цели, есть изящество юной кобылки, именно так ей самой нравилось себя видеть и называть. Изящество, обеспеченное ровно в меру необходимости затрачиваемыми на движение усилиями. Она сама подобрала, и это далось ей не так уж легко, сама сработала себе такой имидж, и вовсе не собиралась ещё что-нибудь в нём изменять, c какой стати? Нет уж, никаких больше преобразований, образ закончен вполне. Она уже крепко привязала себя к нему, идентифицировалась с ним, и все другие должны поступать так же, должны видеть её в этом образе, и не иначе. Да так всегда и было, так есть и теперь, когда цель - страж конторки, который тоже видит её такой, какой она подаёт себя ему, то есть: смотрит на неё, конечно же, её собственными глазами. И так будет всегда, до тех пор, пока не достигнута цель движения, а если применить это к происходящему сейчас - то пока она не подошла совсем близко, и между очками портье и самой активной в движении частью её тела, нижней, не выросла стойка.

По мере её приближения взгляд стража поднимался всё выше и выше над бортиком его лодки, пока не упёрся в верхнюю пуговицу её жилета с таким выражением... собственно, без всякого выражения, будто он за миг до этого не столько смотрел, сколько слушал, как она шла, и как шуршали её шорты. Впрочем, у него и без того было что слушать, за конторкой негромко зудел сладковатый тенорок. Она глянула через её борт: так и есть, работает магнитофон. Или слишком тихо, или после утомительной дороги заложены уши, но инструментального сопровождения не слышно. А рядом с магнитофоном - ладонь портье придавила страницу открытой книги, нет, не регистрационной, а с густыми печатными строчками, со щедрыми полями и жирным шрифтом. Толстой книги в богатой обложке, а не газеты, и не иллюстрированного журнала. Серьёзный читатель... Прискорбные последствия грамотности: многомудрый, но всего лишь четырёхглазый Аргус. Она постаралась сдержать свою ироничную усмешку.

– Мне нужна комната, - сказала она.
– Одноместная.

– Комнаты все одинаковые, - возразил бдительный Аргус.

Взгляд его теперь был направлен на её шею, и выше не поднимался. Понятно, задержанные в такой полупозиции зрачки ещё остаются за маскирующими их стёклами, не пересекают границу обрезанных сверху очков.

– И кровати тоже, все два на полтора метра. Из настоящего дерева, теперь таких не делают. Интересно, откуда мы... такие приехали, что не здороваемся? Добрый вечер вам, синьора.