Она согласно кивнула: понимаю, не желаем оказывать услуги конкуренту. Значит, не такие уж мы одни в городе. Вся наша книжная премудрость, значит, рассыпается в прах, столкнувшись с необходимостью мелочной борьбы за существование. Не нужно притворяться, не такие уж мы сложные. И не такое уж осмысленное у нас лицо, просто ладно скроенное.

– Нет уж, - отрезала она.
– Обойдусь моими сэндвичами. И без сладкого, без ваших неаполитанских песен. Похоже, вы просто посылаете меня куда подальше. Неужто нет ничего поближе? Ну да, откуда бы... Нет, это даже интересно: почти всю дорогу - вокруг цветущие земли, а подъехала поближе к вам - пустыня. Теперь выясняется, что и голодная. Глядя на вас, поверить невозможно, что не так уж далеко отсюда Неаполь, Капри...

– Да, мы - люди бедные, - согласился он.
– Что поделаешь, Сан Фуриа оказался не курорт.

– Оказался!
– Она приняла это на свой счёт.
– Нет, меня чуточку подготовили. Я ведь заезжала на бензоколонку, перед съездом на вашу сельскую дорогу. Кроме этих сэндвичей, там ничего предложить не смогли. Зато отлично смогли выгрести все мои наличные, точно под такую же сладенькую музычку, как ваша, сблевать можно от такого dolcisonante...

Она скосила глаза на его магнитофон:

– Вот уж отчего может быть несварение, так это от неё.

Вот теперь губы её сложились, наконец, в удовлетворённую усмешку. Нет, не весёлую, но зато почти победную.

– У меня впечатление, - проговорил он, - что вы всё время фальшивите, будто заучили и повторяете не своё, а кем-то другим выдуманное... И не очень вам соответствующее. Вас плохо подготовили. Вы ж не такая, деточка, это сразу видно. И начто оно всё вам? Чтобы лишний раз оконфузиться?

Жалкая, после схватки, попытка смягчить поражение. Она промолчала: не давать же ему зацепку для реванша. Он пожал плечами и усилил громкость своего магнитофона.

То, что она теперь ясно слышала, должно было, как минимум, снова её смутить. Ничего общего с сахарным бельканто. Никакой сладости, абсолютно senza dolcezza, хриплые, лишённые вибрации мужские голоса в унисон, без сопровождения излагали архаичную мелодию канонического григорианского хорала. Она узнала этот мотив так внезапно, будто вмиг обострился слух, прочистились заложенные уши. К этому мигу, наверное, давление изнутри и извне на барабанные перепонки уравновесилось вполне, так сразу прорвалась прикрывающая их плева.

Но смутить её уже было трудно. Внутренние её весы тоже успели обрести равновесие, и к ней вернулась способность сопротивляться успешно. Сопротивляться всему, что извне, что не она. Я тебе не деточка, примерно так могла бы она высказать словами это сопротивление... кому? Самой себе, конечно, самой себе. Теперь её усмешка стала просто злорадной: ага, мы ещё и снобы, поздравляю.

– А что ещё сразу видно?

– Ну, например... что у вас порядочная близорукость. Вы всё время как бы высокомерно щуритесь. И это обратным ходом отражается на вас, вам же даёт ложное чувство превосходства. Такое вот простое объяснение, так что я не в обиде. Или предупреждение, если хотите, ведь другие, не я, могут принять всё это за чистую монету: за вызов. Ну и ответят, как полагается, в полном соответствии с законом отражения... Между тем, вы бы избежали этих сложностей, нося очки. Почему вы их не носите?

– Не хочу, - отрезала она.
– Поглядите на себя, поймёте - почему. А в предупреждениях я не нуждаюсь, не маленькая.

– Ну, как желаете. Второй этаж налево, номер пять, вид на площадь. Ключ в двери. Туалет, душ, сожалею, общие. На вашем этаже в конце коридора. Но мыло, спальное бельё, и прочее, что может понадобиться, всё это вы найдёте в комнате и в душе, если своё не прихватили...

Он явно имел в виду её совсем небольшой рюкзачок.

– А ключи от вашей машины оставьте мне. На всякий случай. Должен предупредить, гаража у меня нет.

– Вы собираетесь сторожить мою машину или меня саму? Вы... четырёхглазый Аргус... ваше дело сторожить свою гостиницу, - вспылила она и задохнулась от унижения. Приказ и в самом деле был унизительный. Вышедший из данной ему роли лукавый, развращённый холоп. Но ей удалось быстро справиться с гневом, держи-держи себя в руках, и она договорила до конца фразу, надеясь, что весь cложный смысл грубости недоступен собеседнику, что реплика покажется ему плоской насмешкой:

– Вы не сторож брату своему.

– Сестрёнке, если быть точным, - хладнокровно поправил он.
– Но вы и представить не можете, как попали в точку с этим именем... Вам помочь?

– Каким именно именем, братишка? Спасибо, я и с этим управлюсь одна, сказала она, слишком резко, со звоном, слишком мужественно бросив ключи на страницу его книжки. Этот звон напомнил ей о том, о чём она почти уже успела забыть: с той же неумеренной силой хлопнувшую несколько минут назад дверцу "Фиесты".

Поднимая рюкзачок и отступая к лестнице, она постаралась, чтобы он не увидел её раздражённую гримасу, вызванную тем, что она снова нарушила выработанную меру, эту хранительницу здоровой уравновешенности: норму. Правда, в целом ей удалось взять себя в руки, но вот обнаружилось, что не без потерь она вышла из борьбы с вдруг проявившей себя болезнью. Вскрывшийся сегодня первым, и уже вроде бы залеченный изъян никуда не исчез, остался при ней. Покрылся корочкой, но давал себя знать. Как и все другие, обнаруживавшиеся один за другим изъяны, которым она шаг за шагом сдавала свои прежние позиции. И это шаг за шагом отступление от давно принятых канонов напомнило ей о самом неприятном, о том - что её принудило к отступлению. То, что успело в последние минуты забыться напрочь: что она устала после вовсе нетрудной дороги, в сущности беспричинно. Беспричинная усталость после такой лёгкой дороги назойливо подсовывала скверные мысли о подлинной, омрачающей совсем другую дорогу причине. Прискорбные мысли о возрасте и жизни.