ПЯТАЯ ПОЗИЦИЯ

Разве что святой гнев. Только с ним мало кто имеет дело.

Но и отчаяние достаточно подхлестнуло её. Вообще-то оно было ей знакомo, только она ещё не знала о всей его безнадёжности. Ещё не всё, значит, было для неё кончено, и она со свирепым возбуждением продолжила.

Так предыдущая позиция оказывается вовсе не предыдущей, и эта - совсем не следующей. Она всё та же, прежняя, как ни называй её, какой номер ей ни присваивай. Подобно векам, называемым средними, та позиция на середине сцены всё не кончается, тянется, длится, а новая никак не может начаться. И это видно всякому, потому что многое лежит на поверхности происходящего. Позиция продлена из-за отсутствия решающих изменений на её поверхности, хотя внутри её дело обстоит не совсем так: под сохранившей верность принятым канонам видимой оболочкой, конечно, всё уже иначе. И если существеннейшие превращения ещё не выступили наружу, то подспудно они давно вызрели, отлились в опровергающую прежние каноны форму. Теперь только пара решительных жестов, энергичных па, а то и один всего лишь сигнал - и удастся последняя, долгожданная метаморфоза: лопнет литая, обвязанная многочисленными пеленами куколка, разверзится чрево её. И выберется оттуда ещё сохраняющий скрюченную позу, ещё опеленутый родовым пузырём и весь в слизи, но уже вполне созревший сиятельный мотылёк.

Нелепо жаловаться на изнурительную тягостность позиций. На замедленное, почти остановленное время. На нестерпимость его дления, подобного нестерпимому жжению после молниеносного укуса ядовитого насекомого. Если уж жаловаться, то не на гром, а на саму молнию. Но при всех жалобах делать придётся то же, иного не дано: пока не все жесты и па проработаны, и сигнал не дан, надо длить позы, продолжать прежний, регулярно задыхающийся аллюр, прихрамывающий галоп. И она продолжила.

– Хорошо.
– И это поверхностное выражение тут же налилось глубиной, наполнилось угрозой.
– Может быть, мне всё-таки поговорить с женщинами?

– Да не станут они с вами разговаривать, - сквозь зубы прошипел священник, как сплюнул.
– И на что вы только уповаете? Непонятно.

Он больше не глядел на своего оппонента в дискуссии, или союзника, как тут разобраться... на своего придворного аналитика. А может, как знать, своего надсмотрщика?

– Но вы потом не жалуйтесь, что вас не предупредили, - добавил тот.

– Но почему? Им запрещено... должны знать своё место... существа второго сорта? Вот это и есть средневековье... сегодня...

Она задыхалась: не передохнув, нельзя было довести до конца и одной фразы. Теперь она и сама осознала, что при каждой такой передышке - оглядывается. Как не осознать, если это делалось так замедленно, что голова за краткую паузу не успевала вернуться в начальную позицию, будто ей мешала это сделать внешняя сила, и вынужденно продлевала свой пируэт. Так слабосильный танцор, скрывая недостаток мощи и подчиняясь ему, умело длит прыжок.

– Ей Богу, стала бы Папой Римским только для того... чтобы разогнать вас всех, закрыть лавочку. Вот какой была бы моя первая и последняя булла.

– А говорили, что насилие - мужская культура, - возразил священник.
– Чего это вы всё взбрыкиваете? Не можете культурно вести дискуссию, так скажите прямо, что нам всем нужно совершить обратный переворот и снова установить матриархат.

– Уже установлен, - уточнил цирюльник, вступив, как всегда, в своё время.
– Пригрели мы змею за пазухой, по-вашему - лярву в куколке, разве нет?

– К сожалению, нет, ещё не установлен, - выдавила из себя она. Если уж кто и пригрел змею, так это она, добровольно приведя сюда этого брадобрея. Буквально выносила его в своём брюхе, возможно, потому её так сильно и тошнило. И это её-то они упрекают в насилии! Но она ни за что не уступит их наглому давлению, если уж ей придётся уходить, то только тогда, когда она сама решит это сделать.

– А в заключение я скажу вам следующее.

Городу и Кооперативу, прокомментировала она в уме, не успев высказать это вслух: падре предостерегающе поднял ладонь, как бы призывая паству стоять смирно.

– Допустим, вы говорите правду, синьора. И вас действительно интересует... культура, глубоко укоренившиеся обычаи, интимности быта, а не коррупция. Тем хуже обстоит дело. Вы ходите и подзуживаете людей болтать с вами не о вещах суетных, мирских, а об их интимной жизни, по сути - о святой внутренней жизни души. А об этом на площадях не говорят, об этом публично не судачат, не сплетничают. Жизнь души - таинство, это тема для исповеди, а не газетных статеек. Вы, в сущности, требуете, чтобы вам исповедывались, и у меня вырываете силой тайны чужих исповедей. Пытаетесь урвать кусочки чужой добротной жизни, за неимением своей, и попользоваться ими хотя бы в воображении, как это делают злостные личинки моли с добротной тканью. Да, это правда, есть такие злостные духи, лярвы, это ещё и древние римляне знали, сами по себе лишённые жизни - но жадно высасывающие из живых людей всё живое, и питающиеся этим. Вот и вы жаждете, чтобы я для вас умертвил живое таинство, совершил преступление. Подумайте, если можете, с какой стати я буду это делать? Не умеете думать, то хотя бы вообразите, что я публично расскажу об интимных деталях вашей ночной жизни, в которых вы мне, допустим, открылись на исповеди. Такое вам понравилось бы?

Нет, такое ей не понравилось бы. А припомнив некоторые нюансы этой ночной жизни и тогдашнее ощущение, что за ней подглядывают, она, хотя и неохотно, подавила желание возразить. Попытку обернуться и узнать, не подсматривает ли кто и теперь сзади, снаружи, за тем, что происходит у неё внутри - пришлось подавить тоже. Но тут уж она отлично знала, что делает: ещё раз увидеть за собой шамкающую беззубую клячу, обвисшие из углов пасти подобно уздцам сталагмиты слюны, смазывающие равнодушный камень слизью - это разорвало бы сердце. Не видеть, только слышать эту музыку - тра-та-та, пауза, тра-та-та уже достаточно, чтобы надорвать его.

– Ну вот.
– Cвященник несомненно узнал о её борьбе с собой, ничего не было проще: подробная хроника борьбы внятными знаками писалась на её лице. Нормальные люди тоже стыдятся выносить на публику свою интимную жизнь. Как и интимную жизнь добрых знакомых. Даже давно умерших предков нормальные люди стараются не тревожить, не говоря уж о живых родителях. Наши люди - особенно. Вы видели некоторых из них, могли убедиться сами. Потому что они давно уже добрые католики, а не бесстыдные язычники. И они не хотят ворошить постыдные сказки о давних временах, которые для некоторых туристов любопытная экзотика, а для них - частная жизнь, в которую они не желают этих туристов пускать. Что касается симптомов, так вас привлекших... то они подробно описаны ещё в Евангелии. Если б вы потрудились прочесть, то узнали бы, что все эти пляски не более, чем мерзкие корчи и намеренные кривляния сатаны, вознамерившегося испохабить Божье Творение. И для того вселившегося в тело благонравного, но нагрешившего бедного человека. Говорите, мы хотим внушить ненависть и отвращение к этому телу? Так оно и само отвратительно в его сообщничестве со зловонными бесами, а ненависть, испытываемая нами, не к бедному телу - к ним. В той же книге вы бы смогли прочесть, что сатану надо всеми средствами изгонять, честно сказать - включая и костры на площадях, а не привлекать к нему почтительное общественное внимание отвлечёнными беседами и... учёными диссертациями.