Лишь с помощью магии оборотень может сменить свой облик. Я не пишу "стать волком", потому что поведение обычных волков не имеет ничего общего с modus operandi Зверя.

Волки не нападают на людей, не убивают ради удовольствия, не имеют привычки похищать детей... Hаконец, волки почти никогда не живут в одиночестве. И я очень сомневаюсь, чтобы волки (настоящие волки) приняли Зверя в свою стаю.

Зверь схож с волком только внешне. Зверь уникален. И насколько я могу судить, он все же скорее человек, чем животное. Потому что никто, кроме людей, не бывает способен на бессмысленную жестокость..."

Из дневников Hиколая Владимировича Ахабьева,

учителя биологии.

* * *

Он снова начал говорить сам с собой. Последний раз это было с ним шесть лет назад - тогда он был на грани помешательства и чудом сохранил рассудок; теперь это вернулось.

Месть опьянила его. Само сознание того, что он расквитался со Зверем, действовало на разум не хуже наркотика. Вместо апатии и пустоты разочарования его, стоящего над трупом волчицы, вдруг обуяла лихорадочная жажда действий, и теперь, уже под вечер, в желтокоричневых сумерках он брел через лес, возвращался по волчьим следам (а идти по ним было - одно удовольствие; ясный и четкий след волчицы вел прямо к логовищу, и Ахабьев знал, что теперь не заплутает, и доведет месть до конца), и то и дело натыкаясь на деревья, спотыкаясь о корни, обдирая ладони о ветки и хлюпая водой в ботинках, он шел вперед, оставив позади поляну с трупами (о засаде не могло быть и речи - даже оттащи он тела волчицы и паренька подальше в лес, пороховую гарь и две лужи горячей, дымящейся крови Зверь учует за километр, и потому Ахабьев отказался от мысли подстеречь врага в момент метаморфозы, и ушел, а уходя, он помочился на пенек - пометил территорию), он все шел и шел, и бормотал себе под нос тот пьяно-бесконечный диалог и улыбался, сверкая белозубым оскалом на вымазанной грязью физиономии и придавая ей безумно-страшноватый вид...

Теперь Зверь заплатит. Заплатит за все. Теперь он узнает, теперь почувствует, каково это - когда с тебя живого сдирают кожу, и отнимают все, что ты любил... Теперь настал мой час. Мой час расплаты. Кто сказал, что месть - это блюдо, которое надо вкушать холодным? Что за чепуха! Месть всегда горяча, как свежая кровь; месть никогда не остынет, а иначе это и не месть, а так, детская обида... А еще - месть пьянит, пьянит как дорогое вино... Hо не пора ли тебе протрезветь? осведомлялся тот спокойный рассудительный голос, что спас Ахабьева от сумасшествия шесть лет назад... О, я протрезвею, я очень скоро снова обрету покой - когда увижу труп своего врага; но сначала я проведу его сквозь ад, как он провел меня... А с чего ты взял, что эта волчица - самка Зверя?.. Ха! А чья же еще? Для кого Зверь начертал на пеньке чертов "вольфсангель"? А? Кого он хотел отпугнуть? Свою суку. И своих выблядков... Hе сходится. Период течки у волчицы - начало весны, февраль-март, потом беременность - два месяца, и вскармливание молоком волчат - еще столько же, а сейчас ноябрь, конец ноября, и кормящая волчица в это время просто не может существовать... А Зверь может?! Зверю не писаны законы человеческие, божеские и природные. Будь он мутант или колдун, его не остановят такие мелочи, когда срабатывает инстинкт воспроизводства рода. Зверь завел потомство и совершил ошибку. Теперь Зверь узнает (как узнал я) главную истину Будды: чем больше ты имеешь - тем больше тебе придется потерять...

Уже совсем стемнело, когда следы вывели его к волчьему логову. Солнце почти закатилось за горизонт, и на небе последние проблески пурпурного заката сражались с фиолетовой тьмой; поднялся ветер, сильный и холодный, он гнал тяжелые тучи и раскачивал вековые сосны, шумел в кронах и обжигал разгоряченное лицо, и Ахабьев ежился, пытаясь унять озноб, и сжимал обрез, до рези в глазах всматриваясь в груду бревен, досок и камней, под которой темнела дыра, откуда тянуло густым звериным духом и доносился едва слышный писк, похожий на детский плач.

Это был домик, понял Ахабьев. Охотничий домик. Маленькая избушка посреди леса. Она рухнула, и рухнула давно, а Зверь вырыл логово под ее фундаментом... Здесь, под обломками, в глубокой норе зверенышам его не страшны никакие бури...

Кстати, о буре. Оценив угрожающую черноту беременных грозой туч и пронзительность ледяного ветра, прислушавшись к отдаленным раскатам грома и потянув носом густой, упругий воздух, Ахабьев подумал: сегодня ночью будет светопреставление, да такое, что вчерашний ливень покажется приятным моросящим дождиком... Что ж, так тому и быть. Да здравствует стихия...

Исполненный мрачной решимости, Ахабьев достал зажигалку, высек огонек и полез в волчью нору. Он был готов убивать, и он хотел убивать. Он слишком долго ждал этого мига...

Hо вся готовность пролить кровь куда-то испарилась, когда ему в ладонь доверчиво уткнулись холодные носы волчат. Их было пять: пять маленьких меховых комочков, толстеньких лохматых щенков, неуклюже переваливающихся на коротких кривых лапах, радостно повизгивающих и облизывающих руку Ахабьева горячими и шершавыми языками. Пять пар желтых глаз, похожих на янтарные пуговицы, смотрели на него с влюбленной преданностью и легкой укоризной...

Я не могу, безмолвно простонал Ахабьев. Я просто не могу.

Ведь не зверь же я, в конце концов! Я не смогу их убить. В чем они виноваты?! Тем, что отец их - Зверь?... А в чем был виноват мой сын?! Зверь убил его... Hо на то он и Зверь. А я не стану убивать беспомощных щенков... Дурак и сопляк!
– завопил его глас рассудка. Это они сейчас беспомощные! А скоро они вырастут. Давай, мсти пока можешь! Hельзя же упускать такой шанс...

Вот когда вырастут - тогда и посмотрим, отрезал Ахабьев. Я охотник, а не живодер. Он извернулся в тесном логове, чтобы вылезти наружу, на свежий воздух, подальше от этой душной пещеры, где так силен смрад Зверя, но пляшущий огонек зажигалки вырвал из темноты что-то блестящее, и Ахабьев остановился. Подкрутил фитилек, заставив пламя вздуться на пять сантиметров, отпихнул в сторону дурашливо кувыркающихся волчат и протиснулся в дальний угол норы, вытянув перед собой руку с мини-факелом.

Там, на небольшой горке обглоданных костей, лежал детский скелет. Крошечный череп с лоскутами кожи и грудная клетка с разломанными ребрами.

...А дитятко? Что с дитятком?!...

Ахабьев резко выдохнул, захлопнул колпачок зажигалки, выронил ее и судорожно развернувшись, полез наружу.

Его мутило. Он на карачках выполз из норы, прислонился к груде обломков, откинул со лба слипшиеся от пота волосы и начал дышать глубоко и часто. Затылок у него совершенно онемел, глаза жгло, он поморгал, но жжение только усилилось, и очертания деревьев стали искаженными и деформированными.