За спиной его, поодаль стола, высился молодой казак, державший руку на серебряном эфесе шашки. Двое других казаков стали позади депутации, которая, разогнутой подковой, выстроилась в корректном отдалении от стола. С момента как она вошла в здание, ей никто не предложил сесть.

Уже давно все разместились и окаменели, а Мамонтов продолжал читать. Вдруг он поднял голову и жикнул отточенным взглядом из конца в конец подковы, точно проверяя правильность строя.

– С кем имею удовольствие?
– спросил он, не вставая.

– Господин генерал!
– начал глава депутации, набрав полную грудь воздуха и чуть выходя из фронта, но Мамонтов перебил:

– Вы кем были до революции?

– Статским советником.

– Так вы должны знать, что ко мне обращаются как к превосходительству.

Захватывая в щепоть сначала один, потом другой ус, он жестко прокрутил их вправо и влево (отчего они только больше растопырились) и обратился к полковнику:

– Поименный перечень, чтобы я знал.

– Список представлен, - сказал полковник, отделяясь от двери.

– Позвольте сюда.

Полковник подвинул на столе лист бумаги. Мамонтов нагнул голову и спросил таким тоном, будто в комнате никого, кроме него, не было:

– Кто же эти, однако?

– Самая разнообразная публика, - сказал полковник, - вплоть до красных.

Мамонтов отбросил бумагу.

– Более чем великолепно! Ко мне?! Большевицкая депутация?!

– Вот, в числе прочих, господин Пастухов. Он - красный, - не без удовольствия сказал полковник.

– Который? Который Пастухов?
– крикнул Мамонтов, опять прошлифовав весь фронт острым взглядом.

– Пастухов - я. Но господин полковник принимает меня за кого-то еще, не двигаясь и стараясь говорить убедительно, отозвался Александр Владимирович.

– Тут написано - литератор. Это про вас?
– спросил полковник.

– Я - петербургский драматург. Театральный автор.

– Так чего же отказываться? Я своими глазами читал в большевицкой газете, что вы из саратовского подполья, - сказал полковник.

– Это недоразумение, если не клевета, - выговорил Пастухов, чувствуя, как коснеет язык.

– У меня нет времени разбирать недоразумения!
– снова крикнул Мамонтов.
– На замок! Смеет ко мне являться! Интеллигент... с-сукин сын!

Пастухова кто-то потянул за пальтецо, которое он держал через руку. Он оглянулся. Казак тяжело взял его под локоть. Пастухов отстранился и хотел что-то сказать. Но его уже выводили.

Он еще уловил и будто узнал проникновенный голос светлой личности: "...ваше превосходительство... купечество... чиновничество... духовенство..." - и потом ясно расслышал окрик Мамонтова: "обольшевичились!"

Затем все восприятия его странно изменились: как во сне, они приобрели вязкую слитность, но в этой слитности вспыхивали разрозненные куски слепящего озаренья.

Он увидел скуластого казака, вертевшего в бронзовых пальцах бумажку. Эта бумажка имела роковое отношение к Пастухову, но что было написано в ней, он отчетливо не знал. Казак кого-то спросил: "Эсер, что ль, шляпа-то?" Потом хорунжий с чернявым чубиком, щелкая хлыстом по голенищу, обратился к офицеру в уланской форме: "А через улицу дом, там что было?" - "Женская гимназия".
– "Эх, черт, - сказал чернявый, - было время! Гимназисточки!" Почти тотчас Александр Владимирович возник сам перед собой в виде второго лица, бывшего тоже Пастуховым, но совершенно отдельного от него. Лицо шло по мостовой между двух верховых казаков, несло через руку пальтецо в белую искорку и осматривало улицу. По этой длинной Московской улице Пастухов не раз прогуливался до поворота к вокзалу и теперь узнавал ее, но она была тоже какой-то второй Московской улицей, по которой вели второго Пастухова. Навстречу рысью близилась казачья сотня с песней, и, едва поравнялась с Пастуховым, один казак, по-джигитски перегнувшись в седле, свистнул. Нечеловеческой силы свист резанул Пастухова до боли, и ему показалось, что его ударили по голове нагайкой, и ощущение было настолько резким, что он схватился за затылок. И вдруг он увидел плоский фасад с безнадежными оконцами по линейке и вспомнил, что на повороте к вокзалу стоял острог с проржавленной вывеской под крышей - "Тюремный замок". Воспоминание возникло потому, что Пастухов изумился вывеске, прочитав впервые неживое слово "замок", однако тот отдельный от него Пастухов, что сейчас подходил к воротам "замка", вспомнил слово не только без удивления, но с уверенным сознанием, что происшедшее должно было закончиться непременно "замком".

Цельное чувство действительности вернулось к Александру Владимировичу, когда его втиснули в камеру. Его именно втиснули, а не ввели, не ввергли, не втолкнули, не бросили. Он ощутил себя в массе тел и тотчас закашлялся от удушающего запаха. Нет, это был не запах (сразу решил он), это были наружные условия, в которых человеческое обоняние должно быть совершенно исключено. Действие наружных условий было таково, что у Пастухова переменился цвет кожи - он заметил это по рукам, поднося их ко рту. Наружные условия действовали на пигментацию - человек земленел от удушья.

В этот миг он отчетливо подумал об Асе, об Алеше, и только тут в полноте понял, что с ним случилось. Он понял, что ни Ася, ни Алеша никогда больше его не увидят, потому что он погиб. Он понял это и, наверное, застонал, так как кто-то рядом с ним издевательски вопросил: "Не любишь?" и нагло засмеялся. Он ничего не сказал в ответ, предвидя более жестокую пробу терпения, его ожидавшую.

Как всюду, где бы ни обретались люди, образуется зависимость отношений, вытекающая из силы одних и слабости других, так в этой тлетворной свалке тел, невозможной для человеческого существования, установился порядок, подмеченный Пастуховым, как только кровь его начала приноравливаться к новым условиям дыхания. Людей оказалось не так много, как думал сначала Пастухов, или - вернее - камера могла вместить их меньше, чем то множество, каким представилась ему масса, когда он был в нее втиснут. Позже он сосчитал, что был сорок восьмым человеком в камере с двенадцатью нарами в два этажа. Здесь находились тюремные завсегдатаи, выпущенные в первый день набега мамонтовцами и затем снова посаженные; почтенные старцы и робкие юноши с невинными глазами; рабочие и служилые люди. Одна часть толпой стояла возле двери, другая сидела на полу, третья занимала нары. По истечении некоторого срока лежавшие освобождали нары и становились в толпу, сидевшие на полу лезли на их место, а на пол садилась часть людей из тех, которые стояли. В этом круговращении заключался основной порядок, дополнявшийся тем, что три-четыре человека надзирали за его соблюдением, не подчиняясь ему, и, лежа на нарах, командовали всем населением камеры. Они и были самыми сильными людьми общежития.