Он потер руки и, вскочив, стал отряхиваться. Несколько листов книги слетели на пол. Он поднял их.

– На свете нет ничего омерзительнее межеумков. И я тогда подумал, что мое положение, ко всему прочему, мерзко.

– Саша!
– неподдельно пугаясь, воскликнула Ася.

Он попробовал сложить ровнее листы книги. Они рассыпались у него в руках.

– Я представил себя со стороны. Каков я в глазах разумного человека. И сделал выбор... И когда остановился на своем выборе - можешь мне поверить?
– в этой клоаке, обреченный и ждущий конца, я почувствовал себя гораздо свободнее. Понимаешь? Гибнуть из-за недоразумения, из-за анекдота - даже не смешно. Это унизительно! Я решил и совсем ясно представил себе: если уж все равно должен пропасть - так я им крикну: да, да, я красный! Красный - черт вас побери!
– и ненавижу вас утробной ненавистью!

Он опять заметил в дверях возбужденное лицо сына.

– Пап, - сказал Алеша тихо, - а разве другие сверчки кусаются?

– Нет, - ответила Анастасия Германовна, чуть улыбнувшись, - другие сверчки не кусаются. Не мешай нам с папой.

Она приподнялась с желанием успокоить мужа или, может быть, удержать от опасного шага. Он отвел это движение, словно боясь, что она посягнет на шаткое здание, которое он едва начал возводить, и оно разрушится.

– И никуда я больше не побегу!
– нетерпимо обрезал он.
– Конец! Я понимаю Дибича, что он бежал из плена. Ему надо было домой. А мне не надо. Я дома. Мы с тобой дома, понимаешь меня? И нам надо разделять судьбу нашего дома.

Она все-таки с кроткой настойчивостью обхватила его пальцы своими мягкими ладонями, развела его руки, прижала себя к его груди.

– Милый, но я ведь с тобой совсем, совсем согласна!

Он высвободился. Ему хотелось все привести к окончательному строю, положить предел угнетавшему спору души с телом, а главное - увериться, что его выбор не зависит от подсказок или давления, что он свободен. Он опасался возражений и в то же время не хотел, чтобы Ася поспешно соглашалась с ним. Он не мог уступить ей первенство в решении, которое должно было изменить всю жизнь.

Он сложил наконец листы книги и, с уважением поглаживая ее рваные края, проговорил:

– Ты именно придерживаешься Толстого, если считаешь, что все дело только в том, чтобы покориться движению. А я не согласен с ним. Раз выбор зависит от меня, значит, я участвую в развитии событий своей свободной волей. Сумма таких свободных воль прилагается к равнодействующей всех сил истории. И, значит, история, в какой-то части, становится произведением свободной воли человека. Моей свободной воли.

– Я только и хотела тебе это сказать, - шепнула Ася, обнимая его голову.
– Конечно, конечно, ты волен во всем... Как блудный сын, когда он вернулся в отчий дом, мы с тобой тоже вольны вернуться. С повинной головой. Повинную голову не рубят.

Она теребила его волосы, он хотел отвернуться, но вдруг рассмеялся своим обычным взрывом, и они остановили глаза друг на друге, довольные собой и будто омоложенные.

– Выходит, получилось по-твоему?
– спросил Пастухов, едва заметно подмигивая Асе.

Ольга Адамовна заглянула к ним и с потерянным видом, с каким докладывают о нежданных праздничных визитерах, сообщила, что явились хозяева - директор театра с мамашей.

– Мы только поздравить, только поздравить!
– возвестил директор, тряся Пастухову руки.
– Какое счастье! Как вы себя чувствуете? Ей-богу, мы за вас перетрухнули! Вот мамаша скажет, ей-богу! Ведь это же все бесконечно грустно, честное слово!

– Как вам сказать, - с тонкой улыбкой ответил Александр Владимирович.
– Не помню, в каком романе Стендаль написал о своем горе: "Грусть сделала его душу доступной восприятию искусства". Так что это на пользу...

– Не били вас там, а?
– спросила мамаша, выпростав из-под волос ухо.

– Бог миловал!
– крикнул он ей весело.

Она перекрестилась.

– Бегу в театр, извините!
– сказал директор.
– Мы готовим апофеоз. Такой подъем, знаете ли, ей-богу!

– Что готовите?

– Апофеоз.

– Чей же это? Что такое?

– Ничей. Силами самой труппы. Как-нибудь, знаете, с музыкой, с пением, все такое.

– Погодите, - строго сказал Пастухов, прихватывая директора за рукав.
– Погодите... я для вас напишу апофеоз. Он будет называться "Освобождение".

Он медленно обвел всех великодушным взором.

– Александр Владимирович! Да мы... мы на руках вас... ей-богу, всей труппой на руках вас носить будем!

Директор бросился к выходу, что-то еще восклицая на бегу.

– Чего это он, а?
– не поняла мамаша.

– На руках меня хочет носить, - нагнулся к ней Пастухов.

– А-а! И верно. Мы ведь совсем вас похоронили... А я вам баньку затопила.

Александр Владимирович обнял ее за плечи.

– Веник-то есть ли, веник-то, а?
– крикнул он.