"Това-ри-щи его трудов", - заводили низкие голоса и набирали силы, раскачивались, переливались со ступени на ступень, пока серебряный голосок не вспрыгивал выше их всех, на самую верхушку лесенки: "беспе-ечно спали близ дубы-равы!" И опять низкие начинали раскачиваться и забираться вверх, и опять переливчатое серебро запускалось на недосягаемую для них высоту: "беспе-ечно..." И вместе с этим пронзительным "е-е" босые ноги красноармейцев так дружно толкнули того, который присел на шпале, что он покатился с песчаного настила полотна, и котелок, звеня и обгоняя его, запрыгал под откос. И все захохотали, бросив петь, и вдруг лихо повыскакивали из вагона, веселые, молодые, в неподпоясанных, заходивших на ветру пузырями исподних рубахах.

"Бес-пе-ечно" - лилось в ушах Пастухова, и он поддакивал этому озорному, тонкому "е-е" и почему-то думал, что - да, вот именно - беспечно, беспечно, как песня жаворонка, и в этом, наверно, все дело. Внезапно и совершенно нелепо, как ему показалось, вспомнил он профессора Шляпкина, которого когда-то слушал в университете. Профессор был из крепостных, своим трудом добился прочного положения и даже скопил копеечку. Пустив корни, он поставил у себя на даче, в Финляндии, крошечный бюстик Александра II и укрепил под ним надпись: "Царю-освободителю - благодарный Шляпкин". Вот чем надо бы позабавить товарища - пришло на ум Пастухову, и он рассмеялся, и уже когда хохотал, все любуясь развеселыми солдатами, приметил коротенького круглого татарина, проходившего мимо, закутанного в стеганые толстые одежки, страшно похожего на профессора Шляпкина, и тотчас поправил себя, вспомнив, что надпись на бюстике была другой: "Царю-освободителю - от освобожденного". Но, все еще смеясь, решил, что "благодарный Шляпкин" веселее.

В этот миг его окликнули. Из тамбура вагона-микст легонько кивал ярколицый, рыжеусый командир, без пояса, с маузером на узеньком ремне через плечо.

– Это вы везете семью в Балашов?

– Да. Я прошу погрузить нас с эшелоном. Будьте добры.

– Зачем же мне брать на совесть этакое дело? Там - война.

– Теперь везде война, - сказал Пастухов.

– Ну, какая тут война? Тут просто беспорядок, - снисходительно ответил командир.
– Нет уж, извините. Как-нибудь без меня.

– Значит - нельзя?

– Нельзя.

– Тогда - до свиданья, - сказал Пастухов, по виду обиженно, однако со странным облегчением.

Почти весело он возвращался на вокзал. Нелепая фраза не выходила из головы: "благодарный Шляпкин..."

С лукавой улыбкой он остановился перед скамьей. Все трое глядели на него тревожно и молча.

– Папа, - сказал мальчик, робко подвигаясь к нему, - тебя не застрелят?

Ольга Адамовна быстро уткнула лицо в ладони, и кудряшки ее затряслись.

– Зачем?
– отозвался Александр Владимирович серьезно и немного растерянно.
– Стреляют зайцев. Медведей. Куропаток стреляют.

– А на войне?

– Ну, то - на войне. Какая же здесь война? Здесь просто беспорядок...

Он взглянул на жену. Она сидела очень прямая и красивая от испуга. Глаза ее были мокры. Он опустился рядом, на чемодан, потеребил ее мягкие пальцы, сказал тихо:

– Мы, Ася, должны ехать в Саратов.

И поглядел вверх, за окно - тоскливое и пыльное.

3

Работа для Пастухова была вроде курения: все кругом делалось постылым, если он не мог пробыть наедине с бумагой часа три в день.

– Это все равно что вырвать у жницы серп во время жатвы, - сердито сказал он Асе, когда она, угадывая томленье мужа, положила ему на плечо руку.

Он пробовал пристроить на колени саквояж вверх дном и что-то чиркал карандашиком по листу бумаги. Но рядом бурные пассажиры, сгрудившись вокруг поставленного на попа сундучка, резались до пота в "очко". Они бормотали бессмыслицы, принимались браниться и ржали, как чудище ужасного сна Татьяны.

Ольга Адамовна затыкала Алешины уши, краснела и бледнела попеременно, с мольбой взирала на Александра Владимировича, но он только передергивал плечами:

– Привыкайте, мадам.

– О, я уже приспособилась! Но мой бедный мальчик!..

Вагон был набит народом, как жаровня - крошеной картошкой, приходилось сидеть там, куда воткнула толпа, и на каждой станции пассажиров все прибавлялось. Это были отпущенные на излечение красноармейцы, мужички ближних сел, беженцы с Украины, какие-то командированные москвичи, просто беглецы от городского голода и даже целая партия пленных австрийцев. В воздухе в три этажа торчали с полок разутые ноги, из-под скамеек высовывались головы храпевших вповалку людей. Все это прело, тушилось, как в духовке, отбивалось от мух, но люди не только не чувствовали какого-нибудь поругания над собою, а были убеждены, что едут от худшего к лучшему, как все путешественники по доброй воле, и живо шумели в разговорах.

В Аткарске Пастухову удалось выбраться на станцию за кипятком. На него поглядывали - как церемонно он нес в вытянутой руке медный, начищенный до розоватости кофейник, боясь ошпариться или облить светлый костюм. В очереди к кипятильнику он увидел Дибича и пригласил его - если охота - попить чайку.

Устроившись кое-как, они с благодарностью смотрели за нежными руками Анастасии Германовны: она раздавала чайной ложечкой мелко наколотый сахар, выкраивала перочинным ножом кусочки хлеба и все говорила молчаливой своей лучистой улыбкой, что как, в сущности, мило располагает такая вот поездка в вонючем вагоне, с мухами и картежниками, навстречу полной неизвестности, туда, куда вовсе не собираешься ехать, как это приятно, если, конечно, умеешь себя хорошо держать в обществе и вот так, как она, обаятельно оттопыривать мизинчик.