Кирилл не упускал из виду соседа Дибича. Во взгляде штабиста он угадывал тот метко нацеленный прищур, с которым следят за агитатором всё на свете отрицающие слушатели. И Кирилл вдруг почувствовал прилив давно неиспытанной услады, что он опять агитатор, каким бывал много и подолгу, и под своим именем, и под именем Ломова, на фронте, и всюду, куда его посылали. Он говорил, довольный, что слово его не вызывает в Дибиче протеста, но еще приятнее ему было, что оно явно претит другому слушателю. На фронте это называлось: насыпать соли на хвост.

Наконец он прямо обратился к штабисту:

– А вы, я вижу, скептически относитесь к тому, что я говорю?

– Извините, товарищ, но здесь все-таки лазарет... И у меня печень.

– Ах, да. Тяжелая болезнь... Ну, значит, как, товарищ Дибич?
– спросил Извеков, поднявшись.
– На побывку домой, или как?

– Приду к вам после лазарета.

– Буду ждать. Да смотрите, не переусердствуйте...

Кирилл согнул в локте руку и показал на стул.

– И не оглядывайтесь. Окаменеете, как жена Лота, - опять засмеялся он.

Уходя, на одну секунду он остановился перед Страшновым.

– Извиняюсь, а кем вы будете?
– захотел узнать помор.

– А я буду секретарь Совета, Извеков.

– У-У, - сказал помор, - слыхал про вас. Ну, правильно.

– Правильно?
– улыбнулся Кирилл.

– Правильно, - тоже с улыбкою повторил Страшнов и медленно дал Извекову тяжелую руку.

Больше они ничем не обмолвились, а только еще секунду посмотрели друг на друга, улыбаясь, и Кирилл ушел.

Он двигался свободно, несмотря на зной, с ощущением какой-то проделанной гимнастики, и само собою, без рассуждений, пришло желание повидаться с Рагозиным.

Петра Петровича он застал в его приплюснутой комнатенке, у распахнутого окошка, за самоваром. Было душно, роились мухи, проносившаяся вдалеке тучными взвихреньями пыль мутила жаркий склон неба.

– Сижу, обливаюсь потом, и так, знаешь, подмывает двинуть на песочек сил нет устоять.

– Купаться? Да ты что? Ясновидцем стал? Мысли-то мои читаешь, - сказал Кирилл.

– Что ты говоришь?
– встрепенулся Рагозин.
– Тогда, как тебе понравится: есть у меня задушевный старец один, у него - закидные удочки, котелок и все такое. И с лодочником он приятель. Поедем, искупаемся, вечерком закинем на живца и, может, переночуем, чтобы на зорьке еще попытать счастье. А поутру - назад, а?

Они скоро договорились на том, что Кирилл зайдет в гараж за машиной, съездит домой - сказаться до другого утра, и явится прямо на берег, а Рагозин возьмет на себя заготовку провизии и рыболовных снастей.

Через два часа они встретились у лодочной пристани: Кирилл - налегке, Рагозин и старик - увешанные всякой всячиной. Они взяли двухпарку, которую старик отрекомендовал послушной на ходу, - выгоревшую, не слишком опрятную лодчонку с навесным рулем, окрещенную по прихоти какого-то классика "Медеей". Рагозин был возбужден, торопился, размещая в лодке пожитки, точно опасаясь, что давно соблазнявший план сорвется. Только когда все было уложено, он спросил Извекова:

– Не признал?

Кирилл посмотрел на старика. Лицо его было взрыто крепкими, будто нарочно выделанными морщинами и овчинно-желто от загара. Рабочие очечки в белой оправе сидели на крупном горбатом носу. Кирилл проговорил неожиданно застенчиво:

– Тот, что ли?

У него потемнело и поползло в ширину пятно веснушек, которые умножались всегда к лету и делались заметнее, если он сдерживал улыбку. Рядом со спокойным стариком он стал больше похож на юношу.

– Тот и есть, - ответил Рагозин, почтительно ласково прикасаясь к сутулым лопаткам старика, крылами торчавшими под пиджаком.
– На таких кремешках мы и держались. Великий конспиратор.

– Ишь отвеличал!
– сказал старик, осторожно занося ногу в лодку. Я-то думал, меня Матвеем кличут.

– Первый меня товарищем назвал, - слегка мечтательно припомнил Кирилл.
– Совсем я еще был мальчишкой.

– И знаешь, где теперь проживает? Там, где мы с тобой листовки мастерили. У Мешкова.

– С господином Мешковым под общей кровлей, - сказал старик, надевая через голову рулевую бечевку.

– Мешкова я недавно видел, знаешь?
– продолжал Рагозин.
– Сбавил против прежнего.

– Сбавил, сбавил, а ерш в нем торчит, - заметил Матвей.

Но Кирилл не промолвил ни слова. Он сел в переднюю пару весел, Петр Петрович - в центре лодки, на другой паре, и они оттолкнулись.

Выйдя на середину Тарханки, они взяли вверх и гребли молча. Гуще и удушливее становились пронизанные рыбной гнилью накаты ветра. Все вокруг было упитано солнцем. Ни пятнышка тени на плоских песках. Ни перемены в ослепляющей ровной ряби воды. Ни свежего вздоха в разожженном воздухе. Только с каждым новым всплеском весел как будто подымается выше и выше, раздвигается дальше и дальше горящий над головой не измеримый никакой мерой почти бесцветный купол.