– Какое обвинение?
– спросил надзиратель.

– Где тут ближайшая тюрьма? Окружной центр не годится - городок, где живет не более пяти тысяч людей?

Надзиратель сказал:

– Хорошо. Отвезите его туда. Возьмите мою машину; я позвоню своему шоферу. Только придется... но не мне объяснять вам, как спасать арестованного от толпы.

Это была правда, надзиратель мечтал и об этом; он уже планировал, снова и снова продумывал все до последнего великолепного победного жеста с той минуты, когда два года назад положил руку на Библию и принял присягу; он не ждал, что такое случится, но готовился к той минуте, когда ему придется проявить не только свою пригодность для этой должности, но и мужскую честь и смелость, сохранив верность своей присяге перед лицом тех, с чьего согласия он занимал эту должность.

– Да, - сказал он.
– Только...

– Хорошо, - сказал адвокат.
– Снимите, к черту, эти наручники. Дайте мне ключ, - взял у него ключ, снял наручники и бросил их на стол, где они снова издали легкий мелодичный звон.

– Только...
– снова сказал надзиратель.

– Теперь пройдите по коридору, закройте большую дверь в зал заседаний и заприте ее снаружи.

– Это не остановит... не удержит их...

– О них не беспокойтесь. Предоставьте это мне. Идите.

– Иду, - сказал надзиратель и направился было к двери, но потом остановился снова.
– А как же те, что снаружи?

Адвокат две-три секунды не произносил ни слова, а когда заговорил, то казалось, что в комнате никого нет, или, в сущности, что он просто думает вслух:

– Пять человек. А вы служитель закона и вооружены. Вы можете даже выхватить пистолет. Если быть осмотрительным, они не опасны.

– Да, - сказал он и снова направился к двери, потом снова остановился, не оглядываясь, просто остановился и замер.

– Обвинение?

– Бродяжничество, - сказал адвокат.

– Бродяжничество?
– удивился он.
– Хотя ему принадлежит половина сорока пяти тысяч долларов?

– Ерунда, - сказал адвокат.
– У него нет даже половины доллара. Идите.

Но на этот раз надзиратель не двинулся; возможно, не оглянулся, но и не двинулся с места и совершенно спокойно заговорил:

– Не так. Наоборот. Закон увозит черномазого из тюрьмы и из города, чтобы спасти от толпы, которая хочет отбить его и сжечь. Все эти люди хотят только освободить его.

– Вы не считаете, что закон должен быть обоюдоострым?
– сказал адвокат.
– Что он должен защищать и тех, кто не крал сорока пяти тысяч?

– Все так, - сказал надзиратель; и теперь он взглянул на адвоката, его рука лежала на круглой ручке двери, но он пока не поворачивал ее.
– Только я хотел спросить не об этом. Полагаю, что ответ у вас уже есть, и надеюсь, что хороший...
– говорил он спокойно, медленно и отчетливо.
– Я все о том же. Значит, продержу его в Блестоне, пока обвинение не будет официально зарегистрировано. Потом он может уходить.

– Взгляните на его лицо, - сказал адвокат.
– У него нет никаких денег. Он даже не знает, где они могут быть. Не знает ни тот, ни другой, потому что их и не было, эту мелочь, что могла им достаться, этот кокни давно истратил на шлюх и виски.

– Вы не ответили, - сказал надзиратель.
– Потом он может уйти.

– Да, - сказал адвокат.
– Сперва заприте дверь в зал заседаний. Потом возвращайтесь за черномазым.

Надзиратель отворил дверь; пятеро стояли там, но он даже не замедлил шага, прошел посреди них, потом вдруг, вместо того чтобы пойти по коридору к задней двери зала заседаний, как велел адвокат, он направился к лестнице, быстро, но не бегом, просто скорым шагом, спустился и прошел по холлу в кабинет дяди своей жены, где не было никого, открыл выдвижной ящик стоящего за перегородкой стола и, даже не роясь в нем, вытащил из-под массы старых судебных постановлений, недописанных повесток, скрепок, резиновых штампов и ручек со ржавыми перьями запасной служебный пистолет, сунул его в пустую кобуру, вышел в холл и поднялся по другой лестнице к главному входу зала заседаний, прикрыл двери, несмотря на то, что одно лицо, затем три, затем дюжина обернулись к нему, повернул ключ в замке, вынул его, сунул в карман и снова заторопился, даже побежал бегом в кабинет судьи, где адвокат повесил трубку, отодвинул телефон, потянулся к лежащей в пепельнице сигаре и впервые обратил взгляд на негра; раскуривая медленными затяжками сигару, впервые оглядел спокойное, лишенное возраста лицо римского сенатора над старым, поношенным, тщательно вычищенным сюртуком, обрамленное венчиком седеющих волос, обвивающим череп, словно лавры Цезаря, а потом заговорил, разговор их состоял из кратких, прямых, почти монотонных вопросов и ответов:

– У тебя нет никаких денег, так ведь?

– Нет.

– Ты даже не знаешь, где они могут быть?

– Не знаю.

– Потому что их нет. И не было, И если даже была какая-то мелочь, твой белый дружок тратил их, прежде чем ты...

– Это не так. Вы и сами не верите в это. Потому что я знаю...

– Ладно. Может, то была целая сотня долларов.

– Больше.

– Больше тридцати тысяч?

И лишь едва заметное колебание, не замешательство, лишь пауза; голос был по-прежнему сильным, по-прежнему неодолимо твердым и уверенным:

– Да.

– Насколько больше тридцати тысяч?.. Ладно. Насколько больше ста долларов? У тебя было хотя бы сто долларов? Ты хотя бы видел сотню долларов?... Ладно. Ты знаешь, что там было больше ста долларов, но не знаешь на сколько. Так?

– Да. Но вам нечего беспокоиться...

– И ты вернулся, чтобы получить хотя бы свою половину сотни?

– Я хотел попрощаться, пока он не уехал домой.

– Домой?
– торопливо сказал адвокат.
– То есть в Англию? Он сам сказал тебе это?