– Обратились во французское консульство?
– спросил связной.
– Чтобы разыскать одного английского солдата?

– Шли бои под Верденом, - сказал парень.

– Под Верденом?
– сказал связной.
– Это в прошлом году. В шестнадцатом. И до шестнадцатого года...

– Мы шли пешком и работали. Потом дедушка услышал...

– Их было очень много, - сказал старый негр.
– Мужчин и парней, месяцами идущих в эту грязную канаву убивать друг друга. Очень много. Их негде было хоронить. Убить можно только тело человека. Голос его убить нельзя. И если тел столько, что негде хоронить, их тоже слышно.

– Даже если они лишь вопрошают: "Зачем?", - сказал связной.

– Что может встревожить больше, чем вопросы человека: "Скажи, зачем? Скажи, как? Укажи мне путь?"

– А вы способны указать ему путь?

– Я способен верить, - сказал старый негр.

– И поэтому французское правительство отправило вас во Францию?

– Дама, - сказал парень.
– Она оплатила дорогу.

– Она тоже верила, - сказал старый негр.
– Все они верили. Деньги тут ничего не значили, потому что все поняли, что одними деньгами ничего не добьешься.

– Хорошо, - сказал связной.
– Как бы там ни было, вы приехали во Францию...

И услышал вот что: пароход; в Бресте был небольшой комитет из офицеров-штабистов, его члены отправили их если и неспециальным поездом, то по крайней мере идущим быстрее всех невоенных; дом, дворец, пустой и гулкий, уже ждал их в Париже. Правда, полотнища над герцогскими воротами пока еще не было, еще обдумывалось содержание надписи. Но его вскоре повесили, и дом, дворец, недолго оставался пустым сперва стали появляться женщины в черном, старухи и молодые с детьми на руках, потом и мужчины-калеки в небесно-голубой форме со следами окопной грязи, они приходили туда посидеть на временных жестких скамейках, и даже не обязательно повидать его, потому что он занимался поисками своего компаньона, своего Мистари, он рассказал и об этом: как ездил из военного министерства в Париже в государственный департамент на Даунинг-стрит, на Уайтхолл, а потом в Поперинг, пока местонахождение этого человека не было наконец установлено; он (историю нью-маркетского коня на Уайтхолле знали и помнили) мог бы при желании стать грумом у заместителя командующего, но вместо этого записался в лондонский полк, потом, едва обучась наматывать обмотки, попал на распределительный пункт и мог бы до конца войны быть грумом-коновалом-конюхом в полку гвардейской кавалерии, но он обучил своего сержанта играть в кости на американский манер, выиграл освобождение от этой должности и вот уже два года был рядовым в действующем батальоне нортумберлендских пограничников.

– Только, когда вы наконец отыскали его, он почти не разговаривал с вами, - сказал связной.

– Он еще не готов, - сказал старый негр.
– Мы можем подождать. Время еще есть.

– Мы?
– спросил связной.
– Бог и вы?

– Да. Даже если она окончится в будущем году.

– Война? Это война. Так сказал вам Бог?

– Ничего. Смейтесь над Ним. Он стерпит и это.

– Что же еще мне делать?
– сказал связной.
– Разве Он не предпочтет смех слезам?

– Он не глух ни к слезам, ни к смеху. Для Него все едино: Его можно опечалить и тем, и другим.

– Да, - сказал связной.
– Слишком много горя. Слишком много сражений. Слишком они часты. В прошлом году было еще одно, на Сомме; награды теперь дают не за смелость, потому что все люди смелы, если их как следует напугать. Вы, конечно, слышали об этом сражении; и слушали тех, кто в нем участвовал.

– Слушал, - сказал старый негр.

– Les Amis a la France de Tout le Monde, - сказал связной.
– Просто верить, надеяться. Этого мало. Ничтожно мало. Исстрадавшиеся люди просто сидят вместе, верят и надеются. И этого достаточно? Как знахаря, когда вы больны: вы знаете, что он поможет исцелить вас одним лишь возложением рук, и не ждете этого; вам только нужно, чтобы кто-то сказал: "Верь и надейся. Не унывай". Но что, если звать знахаря уже поздно, что нужен хирург, уже привыкший к крови, потому что там льется кровь?

– Тогда Он подумал бы и об этом.

– Почему же Он послал вас не туда, а в этот дворец, где у вас горячая пища и чистая одежда?

– Может, Он знает, что я недостаточно смел, - сказал старый негр.

– А если бы Он послал вас, пошли бы?

– Я бы попытался, - сказал старый негр.
– Если бы я справился с делом, и Ему, и мне было бы неважно, смелый я или нет.

– Верить и надеяться, - сказал связной.
– О да, я прошел через нижний зал; я видел их; идя по улице, я совершенно случайно заметил полотнище над воротами. Шел я вовсе не сюда, однако я тоже здесь. Но не ради веры и надежды. Потому что человек способен вынести все, если он сохранил кое-что, некую малость: свою цельность как существа настолько крепкого и стойкого, чтобы не только не надеяться и не верить, но даже не ощущать в этом необходимости; настолько, чтобы крепиться, держаться до той вспышки, взрыва или чего бы то ни было, когда он превратится в ничто и все будет уже неважно, даже что он был крепким и держался до самого конца.

– Правильно, - спокойно и безмятежно сказал старый негр.
– Видимо, завтра вам нужно возвращаться назад. Так, покуда есть время, идите, наслаждайтесь Парижем.

– Ага, - сказал связной.
– Аве, Бахус и Венера, моритури те салютант? Ведь вы должны считать это грехом?

– Зло присуще человеку, зло, грех и трусость так же, как раскаяние и смелость. Нужно верить во все или не верить ни во что. Верить, что человек способен на все или ни на что не способен. Если хотите, можете выйти в эту дверь, чтобы ни с кем не встречаться.

– Благодарю, - сказал связной.
– Может, мне как раз и нужно встретиться с кем-нибудь. Чтобы поверить. Не во что-то - просто поверить. Войти в нижний зал, чтобы бежать не от чего-то, а во что-то, ненадолго избавиться от солдатчины. Даже не глядеть на ваше полотнище, потому что, видимо, не все могут прочесть надпись на нем, а просто посидеть в одной комнате с этим утверждением, этим обещанием, этой надеждой. Если бы я только мог... И вы. И все. Знаете, в чем человеку труднее всего слиться с другими? Ну еще бы: вы только что сказали об этом. П дыхании.