– Может, у черного найдется, - сказал Бухвальд и взглянул на негра.
– А зачем вызвался ты, не считая трехдневного отпуска в Париж? Тоже повидать Шольнемон?

– Как ты меня назвал?
– спросил негр.

– Черный, - ответил Бухвальд.
– Тебе не нравится?

– Меня зовут Филип Мениголт Бичем, - сказал негр.

– Ну-ну, - сказал Бухвальд.

– Пишется Мэниголт, но вы произносите Мэнниго, - сказал негр.

– Заткнись ты, - сказал Бухвальд.

– Есть у тебя карандаш, приятель?
– спросил айовец у негра.

– Нет, - ответил негр, даже не взглянув на айовца. Он продолжал глядеть на Бухвальда.
– А ты думаешь нагреть на этом деле руки?

– Я?
– сказал Бухвальд.
– Ты из какой части Техаса?

– Техаса?
– с презрением спросил негр. Он взглянул на ногти правой руки, потом торопливо потер их о бок.
– Я из штата Миссисипи. Как только кончится эта заваруха, уеду в Чикаго. Буду гробовщиком, если хочешь знать.

– Гробовщиком?
– сказал Бухвальд.
– Тебе что, нравятся покойники?

– Неужели ни у кого на этой чертовой войне нет карандаша?
– спросил айовец.

– Да, - ответил негр. Высокий, стройный, он стоял, нисколько не рисуясь; внезапно он бросил на Бухвальда вызывающий и вместе с тем робкий взгляд.
– Мне нравится эта работа. Ну и что?

– Потому ты и вызвался?

– Может, да, а может, и нет, - сказал негр.
– А зачем вызвался ты? Не считая трехдневного отпуска в Париж?

– Потому что я люблю Вильсона, - сказал Бухвальд.

– Вильсона?
– переспросил айовец.
– Ты знаешь сержанта Вильсона? Это лучший сержант в армии.

– Тогда я не знаю его, - ответил Бухвальд, не глядя на айовца.
– Все сержанты, каких я знаю, - это сучьи дети.
– И обратился к негру: - Тебе сказали или нет?

Тут айовец стал переводить взгляд с одного на другого.

– Что тут затевается?
– спросил он.

Дверь отворилась. Появился американский старшина. Он торопливо вошел и торопливо оглядел их. В руке у него был портфель.

– Кто у вас старший?
– спросил он. Поглядел на Бухвальда.
– Ты.
– Он открыл портфель, достал оттуда что-то и протянул Бухвальду. Это был пистолет.

– Немецкий, - сказал айовец.

Бухвальд взял его. Старшина снова полез в портфель; на этот раз он достал ключ, обыкновенный дверной ключ, и протянул Бухвальду.

– Зачем?
– спросил Бухвальд.

– Держи, - сказал старшина.
– Не собираетесь же вы сидеть здесь вечно?

Бухвальд взял ключ и вместе с пистолетом сунул в карман.

– Что же вы, гады, не взялись сами?
– спросил он.

– Мы послали за вами в Блуа не затем, чтобы препираться среди ночи, сказал старшина.
– Пошли. Дело не ждет.
– Он направился к двери. Тут послышался громкий голос айовца.

– Послушайте, - сказал он.
– Что тут происходит? Старшина остановился, поглядел на айовца, затем на негра

и сказал Бухвальду:

– Они у тебя уже робеют.

– Не волнуйся, - сказал Бухвальд.
– Черный в этом не виноват, робость у него - это, так сказать, привычка, или обычай, или традиция. А другой пока и не знает, что такое робость.

– Ладно, - сказал старшина.
– Это твои люди. Готовы?

– Постой, - сказал Бухвальд. Он даже не обернулся к столу, где стояли те двое, глядя на него и на старшину.
– Что тут происходит?

– Я думал, вам сказали... У них с ним загвоздка. Он должен быть убит спереди, ради него же самого, не говоря о других. Но, видно, они не могут заставить его повернуться лицом. А он должен быть убит спереди, немецкой пулей - ясно? Понял теперь? Он был убит в понедельник утром, во время той атаки; ему отдадут все почести; в то утро ему там нечего было делать генерал-майор, он до конца мог оставаться позади и приговаривать "задайте им, ребята". Но нет. Он вышел вперед и повел всех к победе во имя Франции, отечества. Ему даже повесят еще один орден, только он его не увидит.

– А чего он артачится?
– спросил Бухвальд.
– Он ведь знает, что его песенка спета, не так ли?

– Само собой, - сказал старшина.
– Он знает, что ему конец. Вопрос не в этом. Со смертью он смирился. Только не дает сделать это как нужно клянется, что вынудит застрелить себя не спереди, а сзади, словно какой-нибудь старший сержант или младший лейтенант, считающий себя слишком смелым, чтобы бояться, и слишком крепким, чтобы получить рану. Понимаешь, показать всему миру, что это не враги, а свои.