– Неужели нельзя было подержать его?

– Нет, - сказал старшина.
– Нельзя держать французского генерал-майора и стрелять ему в лицо.

– Тогда как же нам быть?
– спросил Бухвальд.

Старшина поглядел на него.

– А...
– сказал Бухвальд.
– Кажется, понял. Нельзя французским солдатам. Может, в следующий раз это будет американский генерал, и трое лягушатников совершат путешествие в Нью-Йорк.

– Да, - сказал старшина.
– Только бы дали мне выбрать этого генерала. Ну, готовы?

– Да, - ответил Бухвальд, но с места не двинулся.
– Но все же, почему мы? Раз это французский генерал, почему этого не сделали сами французы? Почему мы?

– Может, потому, что американский пехотинец - единственная тварь, какую можно купить поездкой в Париж, - сказал старшина.
– Идем.

Но Бухвальд снова не двинулся с места; взгляд его светлых, суровых глаз был задумчив и спокоен.

– Идем, - сказал он.
– Ты первый.

– Если хочешь отказаться, почему не отказался до выезда из Блуа? спросил старшина.

Бухвальд непристойно выругался.

– Веди, - сказал он.
– Пора кончать.

– Верно, - сказал старшина.
– Они все распределили. Французам придется расстрелять тот полк, потому что он французский. В среду пришлось везти сюда немецкого генерала, объяснять, почему они собираются расстреливать французский полк, и это досталось англичанам. Теперь им нужно застрелить французского генерала, чтобы объяснить, зачем привозили сюда немецкого, и это досталось нам. Может, они тянули жребий. Ну, все?

– Да, - внезапно охрипшим голосом сказал Бухвальд и выругался.
– Да. Давай кончать с этим.

– Постойте!
– сказал айовец.
– Нет! Я...

– Не забудь свою карту, - сказал Бухвальд.
– Мы сюда не вернемся.

– Не забуду, - сказал айовец.
– Что, по-твоему, я все время держу в руках?

– Отлично, - сказал Бухвальд.
– Когда тебя отправят в тюрьму за неподчинение, пометь на ней и Ливенуорт {Тюрьма в США.}.

Они вышли в коридор. Он был пустым, под потолком горело несколько тусклых лампочек. Других признаков жизни не было видно, и внезапно им показалось, что и не будет, пока они не выйдут оттуда. Узкий коридор не уходил вглубь, ступенек в нем больше не было. Казалось, это земля, в которой он пролегал, опустилась, словно кабина лифта, оставив его в целости, безжизненным и беззвучным, не считая топота их сапог; побеленный камень потел, держа на себе чудовищную тяжесть спрессованной истории, напластований прежних традиций, придавленных сверху отелем - монархии, революции, империи и республики, герцога, фермера-генерала и санкюлота, трибунала и гильотины, свободы, равенства, братства и смерти и народа, Народа, который всегда выстаивает и побеждает; компания, группа, теперь тесно скученная, шла быстро, потом айовец закричал снова:

– Нет, нет! Я...

Бухвальд остановился, вынудив остановиться всех, повернулся и негромко, яростно бросил ему:

– Пошел отсюда.

– Что?
– крикнул айовец.
– Не могу! Куда мне идти?

– Идем, - сказал старшина.

Они пошли дальше. Подошли к двери. Она была заперта. Старшина отпер ее.

– Докладывать нужно?
– спросил Бухвальд.

– Мне - нет, можешь даже взять этот пистолет себе на память. Машина будет ждать вас, - и собрался закрыть дверь, но Бухвальд торопливо заглянул в комнату, повернулся, прижал дверь ногой и снова заговорил спокойным, хриплым яростным, сдержанным голосом:

– Черт возьми, эти сучьи дети не могут прислать ему священника?

– Пытаются, - сказал старшина.
– Кого-то послали за священником в лагерь два часа назад, и он еще не вернулся. Видимо, не может его найти.

– Значит, придется ждать его, - сказал Бухвальд с той же спокойной, невыносимой яростью.

– Кто тебе сказал?
– возразил старшина.
– Убери ногу. Бухвальд убрал ногу, дверь за ними закрылась, лязгнул замок, все трое остались в густо побеленной камере, комнатке с электрической лампочкой без абажура, трехногой табуреткой, какими пользуются для дойки коров, и французским генералом. То есть у этого человека было французское лицо, и, судя по его выражению и взгляду, он давно привык к высокому чину и вполне мог быть генералом, к тому же у него были погоны, полная грудь орденских планок, широкий ремень и кожаные краги, однако держалось все это на простом солдатском мундире и брюках, очевидно, изношенных каким-нибудь кавалеристом-сержантом; резко встав на ноги, он стоял прямо и неподвижно, словно бы окруженный расходящимся ореолом этого движения.

– Смирно!
– резко приказал он по-французски.

– Что?
– спросил Бухвальд у стоящего рядом негра.
– Что он сказал?

– Откуда я знаю, черт возьми?
– ответил негр.
– Быстрее!
– сказал он, тяжело дыша.
– Этот айовский щенок... Займись им.

– Ладно, - сказал Бухвальд, поворачиваясь.
– Тогда держи лягушатника, и шагнул к айовцу.

– Нет, нет!
– крикнул айовец.
– Я не хочу...

Бухвальд мастерски ударил его; удара даже не было заметно, пока айовец не отлетел к стене и не сполз на пол. Бухвальд повернулся снова и увидел, как негр схватил французского генерала; когда Бухвальд спустил предохранитель, генерал резко повернулся лицом к стене, бросив через плечо по-французски:

– Стреляй, сучье отродье. Я не повернусь.

– Разверни его, - сказал Бухвальд.

– Поставь предохранитель на место! Хочешь застрелить и меня? Иди сюда. Тут нужны двое.

Бухвальд вернул предохранитель на место, но не выпускал пистолета из руки, пока они втроем боролись, или вдвоем оттаскивали французского генерала от стены, чтобы развернуть его.

– Нужно оглушить его, - выдохнул негр.

– Черт возьми, как оглушить уже мертвого?
– выдохнул Бухвальд.

– Бей, - выдохнул негр.
– Только слегка. Быстрее. Бухвальд ударил, стараясь рассчитать удар, и не оплошал: тело стало оседать, негр подхватил его, но оно не было бесчувственным, открытые глаза глядели снизу вверх на Бухвальда, потом стали следить за пистолетом; когда Бухвальд поднял его и снова опустил предохранитель, в них не было ни страха, ни даже отчаяния, их твердый взгляд был насторожен и решителен, до того насторожен, что, видимо, уловил, как палец Бухвальда начал сгибаться; и в миг выстрела яростный рывок внезапно повернул не только лицо, но и все тело, поэтому, когда труп упал на пол, круглое отверстие оказалось за самым ухом. Бухвальд и негр стояли над ним, тяжело дыша, теплый ствол пистолета касался ноги Бухвальда.