– Да-да! Все тот же прежний Джим Хукер - совсем не переменился.

– А зато ты-таки переменился - полная боевая раскраска. Настоящий франт!
– ответил Хукер, глядя на него с восхищением и плохо скрытой завистью.
– Я слыхал, тебе повезло с твоим стариком, и ты теперь богач, мистер Брант?

– Да, - мягко ответил Кларенс, однако улыбка его была не только чуть-чуть усталой, но и печальной.

К несчастью, поступок, который для деликатного Кларенса был только естественным и диктовался главным образом искренним интересом к судьбе товарища детства, показался Хукеру - по вполне понятной человеческой слабости - чистейшей воды позой. Ведь сам бы он на месте Кларенса гордился и чванился своей удачей, а следовательно, и Кларенс "просто задается". И все же ссориться сейчас с Кларенсом не стоило.

– Ты же не рассердился, что я рассказал, будто это я спас Сюзи, а не ты?
– спросил он, торопливо оглядываясь через плечо.
– Надо же было как-то занять старика и старуху, а о чем мне было говорить-то? Ты меня не выдашь? Не злишься, а?

Кларенсу вдруг вспомнилось, что в те давние годы Джим Хукер однажды позаимствовал не только его историю, но и его имя и самую его личность. Но старая обида была забыта в отличие от старой дружбы.

– Ну, конечно, нисколько, - ответил он, хотя его улыбка все еще оставалась задумчивой.
– С какой стати? Однако я должен предупредить тебя, что Сюзи Пейтон живет со своими приемными родителями всего в десяти милях отсюда и твоя болтовня может дойти до их ушей. Она стала настоящей барышней, Джим, и раз уж я не считаю возможным рассказывать ее историю посторонним людям, то и тебе этого делать не следует.

Тон Кларенса был таким мягким, что скептик Джим забыл, какое притворство и высокомерие только что ему приписывал, сказал:

– Пошли в дом, я тебя познакомлю с ними.

Он уже повернулся к хижине, но Кларенс Брант отступил на шаг.

– Как только моя лошадь поест, я сразу еду дальше: я направляюсь к Пейтонам и намерен добраться до Санта-Инес еще сегодня. Мне хотелось бы поговорить с тобой о тебе, Джим, - добавил он ласково.
– О твоей жизни и надеждах. Я слышал, - добавил он нерешительно, - что ты... работал... в Сан-Франциско в ресторане. И рад убедиться, что теперь ты по крайней мере сам себе хозяин.
– Он поглядел на фургон.
– Ты, очевидно, торгуешь? От себя? Или ты только приказчик? Это твои волы? Послушай, Джим, - продолжал он по-прежнему мягко, но уже более серьезным и взрослым тоном, пожалуй, даже с оттенком властности, - будь со мной откровенен. Как обстоят твои дела? Неважно, что ты говорил им, мне скажи правду. Не нужна ли тебе моя помощь? Поверь, я буду очень рад помочь тебе. Мы же старые друзья, и я остался твоим другом, хоть наши судьбы и сложились по-разному.

После такого заклятия грозный Джим, пугливо косясь на дом, поведал хриплым шепотом, что он приказчик одного странствующего торговца, с которым должен встретиться в поселке; что у него есть свои способы сбывать товар и (это было произнесено с загадочной суровостью) его хозяину да и всему свету лучше не вмешиваться в его дела; что (тут к нему вернулась его прежняя самоуверенность) он уже с большим успехом "пускал в ход индейцев с Дикого Запада" и распродал немало товару, и в этом вот доме тоже, и еще сбудет немало, если только не будет преждевременно и подло "выдан", "продан" или "подловлен".

– Но разве ты не хотел бы обосноваться на участке вроде этого? спросил Кларенс.
– Земля на склонах долины, несомненно, впоследствии сильно повысится в цене, а ты до тех пор будешь сам себе хозяин. Это можно было бы устроить, Джим. Пожалуй, я бы тут тебе помог, - продолжал он с юношеским увлечением.
– Напиши мне на ранчо Пейтона, я повидаюсь с тобой на обратном пути, и мы вместе что-нибудь для тебя подыщем.

Джим выслушал это предложение с таким угрюмым смущением, что Кларенс поспешил добавить весело, поглядев на дом:

– Возможно, где-нибудь поблизости отсюда, так что у тебя будут приятные соседи, всегда готовые послушать рассказ о твоих прежних приключениях.

– Ты бы все-таки заглянул к ним на минутку, прежде чем поедешь, пробурчал Джим, уклоняясь от прямого ответа.

После некоторого колебания Кларенс уступил его настояниям. А пока он раздумывал, в душе Джима тайная ревность к своему удачливому другу боролась с желанием похвастать таким знакомством. Однако он напрасно опасался, что его могут затмить.

Нужно ли говорить, что Кларенс, это воплощение утонченнейшей цивилизации, о которой фермерша и ее дочка почти ничего не знали, показался им наглым ничтожеством рядом с суровым, закаленным, трогательным и таким же молодым героем стольких удивительных приключений в диких пустынях Запада, о которых им было известно и того меньше. Разве могли учтивые, чуть меланхоличные манеры Кларенса Бранта тягаться с угрюмой таинственностью и мрачной свирепостью Кровавого Джима? Тем не менее хозяйки дома встретили его со снисходительным добродушием - ведь он, как и сами они, восхищался неустрашимым и доблестным Джимом, а к тому же имел честь быть его другом. Только фермер, казалось, предпочитал Кларенса, однако и он не остался нечувствительным к той безмолвной рекомендации, которой служила Кровавому Джиму прежняя дружба с этим молодым человеком. Кларенс быстро понял все это благодаря той чуткости, которая рано научила его проникать в человеческие слабости, но еще не омрачила радостного взгляда на жизнь, свойственного юности. Он порой улыбался задумчивой улыбкой, но держался с Джимом братски ласково, был любезен с хозяином дома и его семейством, а уезжая в смутном лунном свете, заплатил фермеру с княжеской щедростью - единственный намек на разницу в их положении, который он себе позволил.

Хижина, покосившийся сарай и пыльная купа ив, а с ними и белый силуэт неподвижного фургона в ожерелье из сковородок и чайников, чернеющих на светлом фоне парусины, - все это скоро исчезло за спиной Кларенса, словно подробности сна, и он остался наедине с луной, с таинственным, подернутым тьмой простором травянистой равнины и с бесконечным однообразием дороги. Он ехал неторопливо и вспоминал другую унылую равнину с белыми пятнами солончаков и бурыми кострищами на местах былых стоянок; но хотя она была неразрывно связана с его сиротливым отрочеством, полным лишений, опасностей и приключений, он думал о ней со странным удовольствием, а последующие годы занятий и монастырского уединения, сменившихся под конец полной свободой и богатством, казались ему напрасно потраченными на бесконечное ожидание. Он вспоминал свое бесприютное детство на Юге, где слуги и рабы заменяли ему отца, которого он не знал, и мать, которую видел лишь изредка. Он вспоминал, как был отдан на попечение таинственной родственнице и, казалось, совсем забыт естественными своими защитниками и хранителями, пока вдруг его - еще слишком юного для подобного путешествия!
– не послали с караваном переселенцев через прерии, и ему приходилось отрабатывать свой хлеб и место в фургоне. Он вспоминал так ясно, словно это было вчера, страхи, надежды, мечты и опасности этого бесконечного пути. Он видел перед собой свою маленькую подружку Сюзи, вновь переживал выпавшие на их долю невероятные приключения - и весь тот эпизод, который фантазер Джим Хукер поведал как случившийся с ним, вновь ярко всплыл в его памяти. Он начал думать о горьком конце этого паломничества, когда он вновь остался бесприютным и всеми забытым - даже тем родственником, в поисках которого он и явился в этот незнакомый край. Он вспоминал, как с мальчишеским бесстрашием и беззаботностью отправился совсем один на золотые прииски, как обрел там загадочного покровителя, который знал, где находится его родственник; он вспоминал, как этот покровитель, которого он сразу инстинктивно полюбил, отвез его в дом новообретенного родственника, а тот обошелся с ним очень ласково и отдал в иезуитскую школу, но не пробудил в нем подлинно родственной привязанности. Перед его умственным взором проходили картины его жизни в школе, его случайная встреча с Сюзи в Санта-Кларе, вновь вспыхнувшая детская любовь к подружке его ребяческих игр, ставшей теперь хорошенькой школьницей избалованной приемной дочерью богатых родителей. Он воскресил в памяти страшный удар, тут же прервавший этот детский роман: известие о смерти своего покровителя и открытие, что этот суровый, молчаливый, таинственный человек был его родным отцом, который из-за бурно прожитой жизни и дурной славы оказался вынужденным скрывать свое настоящее имя.