– Вы занимались когда-нибудь физическим трудом? Какое вы знаете ремесло?

Я удивленно посмотрел на него и ответил, что нет, я никогда не занимался физическим трудом и не знаю никакого ремесла. Но он, казалось, сам не придавал значения этому вопросу, потому что тотчас же сказал:

– После обеда вы провели весь вечер в разговорах, не так ли?

– Да.

– Не помните ли вы, о чем шла речь? Это очень важно.

И вдруг в этом месте допроса я с ужасом ощутил непонятный провал в моей памяти. Я не мог вспомнить ничего о нашей беседе, - так, точно ее никогда не было. От усилия, которое я делал, чтобы восстановить хотя бы часть того, что говорилось тогда, у меня выступил пот на лбу и начала болеть голова. Я собрал свои силы и сказал:

– Извините меня, пожалуйста, я сейчас не в состоянии этого вспомнить. Если бы вы дали мне немного времени, я думаю, что это мне удалось бы.

Его глаза встретили мой мутный взгляд. Он помолчал, кивнул головой и сказал:

– Хорошо, постарайтесь рассказать мне это в следующий раз.

Я опять проспал мертвым сном много часов подряд. Затем я встал и сделал несколько шагов в темноте. Давно я не чувствовал себя как сейчас. Это было почти забытое, счастливое состояние физического и душевного равновесия, и это было настолько неожиданно, что я не верил своим собственным чувствам. Далекое лицо Катрин возникло перед моими глазами и исчезло. Случилось то, на возможность чего я почти потерял надежду. Что произошло за эти часы, чья жизнь пролетела мимо меня, заслоненная тяжелым, непроницаемым сном, что вернулось из небытия? И как то, чего я хотел во чтобы то ни стало достигнуть, на что я безрезультатно употреблял такие страшные усилия воли во время этих допросов, - вдруг явилось само собой с такой чудесной несомненностью, за эти несколько часов сна? Я не только не боялся теперь никакого допроса, я ждал его с нетерпением.

Когда меня снова привели к следователю, его лицо было значительно мрачнее, чем в прошлый раз. Я этого не мог не заметить, но это не произвело на меня того впечатления, которое несомненно произвело бы еще накануне.

– Я вам должен сказать, - начал он, - что ваше положение резко ухудшилось. Я не говорю о том, что в квартире Щербакова мы не нашли ничьих отпечатков пальцев, кроме его собственных и ваших.

Он просмотрел какую-то бумагу.

– Есть, однако, одно обстоятельство, еще более трагическое для вас. Говорил ли с вами Щербаков когда-нибудь о завещании?

– Никогда, - сказал я.
– Мне бы показалось удивительным, если бы я узнал, что он об этом думал.

– Его нотариус представил нам, тем не менее, копию его завещания: все свое состояние Щербаков оставляет вам.

– Мне?
– сказал я с изумлением и холодом в спине.
– Это совпадение действительно трагическое.

– Последовательность фактов, которые говорят против вас, почти невероятна, - сказал он.
– В вечер убийства вы приходите к Щербакову. Вы последний человек, который его видел живым. Ничьих отпечатков, кроме ваших, не обнаружено. Допустим, что это совпадение, - крайне для вас неблагоприятное, но совпадение. Единственный аргумент, который говорит в вашу пользу, тот, что с вашей стороны это убийство бесцельно и бессмысленно, И вот мы узнаем, что существует завещание и по этому завещанию все состояние убитого переходит к вам. Логически недостающее звено - ваша заинтересованность в смерти Щербакова - найдено. Согласитесь, что совокупность улик неотразима. И ответ на тот вопрос, который возникал с самого начала: зачем вам было его убивать - теперь ясен до очевидности. Вы говорите, что ничего не знали о завещании? Но это словесное утверждение, которому следствие противопоставляет целый ряд тяжелых и несомненных улик.

Я все не мог прийти в себя от удивления: как и почему Павел Александрович составил завещание в мою пользу? Я напряженно думал об этом несколько секунд, и вдруг мне показалось, что я нашел объяснение всему. Но я не сказал об этом следователю.

– Мне хотелось бы знать, - продолжал он, - что вы можете ответить?

– Прежде всего, что было бы по меньшей мере странно, если бы подтвердилось, что я действовал именно так, как устанавливает, не без некоторой внешней логичности, следствие. Что могло бы быть более наивно и глупо, чем поведение такого убийцы? Он знает, что скрыть своего визита к Щербакову он не может, что его заинтересованность в смерти этого человека бесспорна и очевидна, что подозрение в первую очередь должно пасть на него. И вот он приходит вечером к Щербакову, не случайно, а будучи приглашен, убивает его, уходит домой и полагает, что если его о чем-нибудь спросят, то он скажет, что никого не убивал, и этому, конечно, поверят. Согласитесь, что так действовать может только человек, умственные способности которого должны быть предметом клинического исследования.

Все, что говорил мне следователь, и все, что отвечал я, отличалось необыкновенной ясностью и отчетливостью, от которых я давно отвык, которые давно были для меня потеряны.

– В логике почти каждого убийцы, - сказал следователь, - и уголовная хроника нам это постоянно подтверждает, - почти всегда есть клинический элемент. Этим она отличается от логики нормальных людей, и в этом, так сказать, ахиллесова пята всякого убийцы.

– Да, да, я знаю, некоторый патологический момент, - сказал я.
– Это бывает обычно незначительная ошибка в расчете. Но такая явная и сплошная глупость всего поведения предполагаемого убийцы - не кажется ли она вам еще более неправдоподобной, чем эта последовательность совпадений? Для меня сейчас речь идет о жизни и смерти, и я буду защищаться до конца. Но я даю вам слово говорить только правду.

Он смотрел на меня далекими глазами, точно задумался о чем-то, чего я не мог знать. Потом он сказал:

– Я действую сейчас, может быть, не так, как должен был бы действовать. Я допускаю мысль, что вы не убийца, хотя, повторяю, все улики против вас. Должен вам заметить, что соображения, которые вы только что приводили, мне тоже приходили в голову: уж слишком все очевидно и это действительно странно. Если бы я вас не видел и не говорил с вами, а мне бы рассказали об этом, я бы сказал, что тратить времени на следствие не стоит. Но я постараюсь вам помочь. Вы вспомнили, о чем вы говорили со Щербаковым в этот последний вечер его жизни?

В огромном кабинете было тихо. Я сидел на стуле и курил, и со стороны могло показаться, что здесь происходит между двумя знакомыми мирный разговор на какую-нибудь отвлеченную тему.

– Да, да, - ответил я.
– Теперь я прекрасно помню все. Это началось с того, что я сказал, что люблю смотреть в огонь и нахожу в этой любви к пламени нечто атавистическое. Мой собеседник согласился со мной; потом речь перешла к теме о смерти. Он говорил, что часто о ней думает и что в этих мыслях есть некоторая уютность. Он привел цитату из православной панихиды, текст объявления, которое могло бы появиться в газетах. Я возразил ему, мне показалось, что смерть, в любом ее аспекте, лишена какой бы то ни было привлекательности. Я вспоминаю теперь совершенно отчетливо, что я сказал ему: у вас нет наследников, з_а_в_е_щ_а_н_и_е вам составлять не для кого. Затем были некоторые личные воспоминания, не имеющие особенного значения, по-моему. Одна из последних тем, которую мы с ним обсуждали, это был буддизм.