– Я его видел, - сказал я.
– Это человек физически слабый, изнуренный, по-видимому, болезнью. Стоит посмотреть на одну его походку, - он волочит ногу, - чтобы убедиться в этом.

– Мне этот пункт тоже представлялся необъяснимым сначала, - ответил он.
– Но впоследствии я имел возможность оперировать данными, которыми вы, конечно, не могли располагать.

– Именно?

– Результаты вскрытия - во-первых. Досье Амара - во-вторых.

– Что показало вскрытие?

– Удар был нанесен не обыкновенным ножом, а трехгранным оружием, несколько похожим на штык. Таким ножом бьют скотину на бойнях.

– Вы хотите сказать...

– Я хочу сказать, что до своей болезни Амар работал на бойнях в Тунисе.

– Да, - сказал я.
– Я понимаю. Именно так это и должно было быть.

Вспоминая потом это время, я должен был констатировать преобладание в нем двух вещей: непривычной легкости и такого впечатления, точно я только что присутствовал при исчезновении целого мира. Это было новое и несколько тревожное чувство свободы, и мне все казалось, что в любую минуту это может прекратиться и что я вновь исчезну из этой действительности, поглощенный очередным приливом той иррациональной стихии, которая до сих пор играла такую значительную роль в моей жизни. Но каждый раз я убеждался, что мои опасения были напрасны или во всяком случае преждевременны.

Лида пришла ко мне, как только узнала о моем освобождении. На лице ее были следы слез, она не могла удержаться от всхлипываний, говоря о Павле Александровиче. По ее словам, она была так же далека от убийства, как я, она никогда даже не допускала возможности такой чудовищной вещи. Амар, о проектах которого она не имела представления, действовал, по-видимому, в припадке неудержимой ревности. Счастье недолго баловало ее, - то счастье, которое она заслужила столькими годами безотрадной жизни. Зачем она выписала Амара? Она знала, что я был о ней незаслуженно плохого мнения, и готова была мне это простить, потому что я, конечно, не пройдя через ее жизненный опыт, не был в состоянии понять ее побуждений, ее желаний, ее любви. Она была готова искупить свою невольную вину чем угодно.

– Вот я сижу перед вами, - сказала она, - совершенно разбитая и уничтоженная. Судьба отняла то немногое, что у меня было, и у меня ничего не осталось. Я спрашиваю вас, что мне делать. Скажите мне это, и я обещаю вам, что буду следовать всем вашим советам.

Я слушал ее рассеянно и думал о том, кто ей мог подсказать эти слова. Если это была ее собственная инициатива, то это лишний раз доказывало, что она была умнее, чем этого можно было ожидать.

– Я не вижу, почему именно я должен вам давать советы, - сказал я.
– До сих пор вы без них обходились. Вы говорите так, точно мы связаны какой-то взаимной ответственностью. Это не соответствует действительности.

– Вы полагаете, что мы ничем не связаны? У Павла Александровича был друг, это вы, и была женщина, которую он любил. И вы считаете, что память о нем вас ни к чему не обязывает?

– Извините меня, я не очень понимаю, что вы хотите сказать.

Она подняла на меня свои тяжелые глаза.

– Вы сказали мне однажды, в ответ на мою фразу, - которая вам не понравилась, - о том, что мы принадлежим к двум разным мирам, вы сказали мне тогда, что в вашем мире все по-другому, чем в моем. Иначе говоря, я думала, что если в том мире, к которому я имею несчастье принадлежать, я не могу рассчитывать ни на что, кроме ненависти, матерьяльных соображений и животных чувств, в вашем мире я вправе была бы ожидать другого: сочувствия, понимания, какого-то движения души, не продиктованного корыстными соображениями.

Я с удивлением на нее смотрел. Кто ее научил так говорить и так думать?

– Я вижу, что действительно мало знал о вас, - сказал я, - только то, в конце концов, что вы нашли нужным мне сообщить. Но я не мог ожидать, что любовница Амара будет говорить таким языком. Где вы ему научились?

– Вы невнимательно слушали меня, когда я вам рассказывала о моей жизни. Я несколько лет служила у старого доктора, у него была большая библиотека;

я прочла много книг.

– И он умер своей смертью? Она посмотрела на меня с упреком. Я молчал. Тогда она сказала:

– В вашем мире, оказывается, можно быть еще более жестоким, чем в моем. Да, он умер своей смертью.

– То, в чем судьба, - как вы это называете, - отказала Павлу Александровичу.

– Это была двойная смерть. Потому что мне кажется, что с той минуты, когда он умер, я тоже перестала существовать.

Я слушал ее слова и испытывал сложное чувство бешенства, отвращения и печали.

– Слушайте, - сказал я, стараясь говорить спокойно, хотя это мне стоило большого усилия.
– Я вам скажу, что я думаю. Вы связали вашу жизнь с Амаром.

– Я его любила, - сказала она вялым голосом.

– Вы видели, вероятно, - недаром же вы были в Африке, - выгребные ямы при ярком солнечном свете. Вы видели, что там внизу, в нечистотах, медленно ползают беловатые, короткие черви. Вероятно, их существование имеет какой-то биологический смысл. Но омерзительнее этого зрелища я ничего не могу себе представить. И я всякий раз, удерживая судорогу отвращения, вспоминаю это, когда думаю об Амаре. Ваша любовь, как вы говорите, к нему окунула вас в эти нечистоты. И никакая сила, никакая готовность следовать чьим бы то ни было советам, никакая вода не смоет с вас этого. Я буду откровенен до конца. Так, как сдают комнаты в гостиницах, так вы сдавали ваше тело, - и скажите мне спасибо за то, что я не употребляю более точного слова, - бедному Павлу Александровичу. Согласитесь, что это не стоило той цены, которую он за это заплатил.