– А помните, когда я училась, гимназист ходил к нам, Ежов? Черненький такой...

– Видал, как же! Так это он? Мышонок!.. И в ту пору видно уже было, что выйдет из него - непутевое... Надо бы мне тогда заняться им... может, человеком стал бы...

Любовь усмехнулась, взглянув на отца, и с задором спросила:

– - А разве тот, кто в газетах пишет, не человек? Старик долго не отвечал дочери, задумчиво барабаня пальцами по столу и рассматривая свое лицо, отраженное в ярко начищенной меди самовара. Потом, подняв голову, он прищурил глаза и внушительно, с азартом сказал:

– Это не люди, а - нарывы! Кровь в людях русских испортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи... Нарвало их везде и всё больше нарывает... Порча крови - отчего? От медленности движения... Комары откуда? От болота... В стоячей воде всякая нечисть заводится... И в неустроенной жизни то же самое...

– Вы не то говорите, папаша!
– мягко сказала Любовь.

– Это как же - не то?

– Писатели-люди самые бескорыстные... это- светлые личности! Им ведь ничего не надо -им только справедливости, -только правды! Они не комары...

Любовь волновалась, расхваливая возлюбленных ею людей; ее лицо вспыхнуло румянцем, и глаза смотрели на отца с таким чувством, точно она просила верить ей, будучи не в состоянии убедить.

– Э -эх ты!
– со вздохом сказал старик, перебивая ее.
– Начиталась! Ты мне скажи -кто они? Неизвестно! Ежов вот - что он такое? Нашему богу - бя! Только правды им надо, -скажете?! Ишь, скромники какие?! А если она, правда-то, самое дорогое и есть?.. Ежели ее, может быть, каждый молча ищет? Ты мне поверь бескорыстным человек не может быть... за чужое он не станет биться... а ежели бьется -дурак ему имя, и толку от него никому не будет! Нужно, чтоб человек за себя встать умел... за свое кровное... тогда он -добьется! Правда! Я почтя сорок лет одну и ту же газету читаю и хорошо вижу... вот пред тобой моя рожа, а предо мной -на самоваре вон -тоже моя, но другая... Вот газеты эти самоварную рожу всему и придают, а настоящей не видят... А ты им веришь... Я знаю - в самоваре моя рожа испорчена.

– Папаша!
– тоскливо воскликнула Любовь.
– Но ведь в книгах и газетах защищают общие интересы, всех людей.

– А в какой газете написано про то, что тебе жить скучно и давно уж замуж пора? Вот те и не защищают твоего интересу! Да и моего не защищают... Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?

– Нет, папаша, это всё - не то, не то! Я не умею возразить вам, но я чувствую - это не так!
– говорила Любовь почти с отчаянием.

– То самое!
– твердо сказал старик.
– Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: всё пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет... Орут только все на разные голоса. А кому чего надо -никто не понимает! Туман на всем... туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей... оттого и нарывы... Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено, - от этого человек не живет, а гниет и воняет...

– Что же надо делать?
– спросила Любовь, облокачиваясь на стол и наклоняясь к отцу.

– Всё!
– азартно крикнул старик.
– Всё делай!.. Валяй, кто во что горазд! А для того -надо дать волю людям, свободу! Уж коли настало такое время, что всякий шибздик полагает про себя, будто он - всё может и сотворен для полного распоряжения жизнью, - дать ему, стервецу, свободу! На, сукин сын, живи! Ну-ка, живи! А-а! Тогда воспоследует такая комедия: почуяв, что узда с него снята, - зарвется человек выше своих ушей и пером полетит - и туда и сюда... Чудотворцем себя возомнит, и начнет он тогда дух свой испущать...

Старик сделал паузу и с ехидной улыбкой, понизив голос, продолжал:

– А духа этого самого строительного со -овсем в нем малая толика! Попыжится он день-другой, потопорщится во все стороны и -вскорости ослабнет, бедненький! Сердцевина-то гнилая в нем... Ту -ут его, голубчика, и поимают настоящие, достойные люди, те настоящие люди, которые могут... действительными штатскими хозяевами жизни быть... которые будут жизнью править не палкой, не пером, а пальцем да умом. Что, скажут, устали, господа? Что, скажут, не терпит селезенка настоящего-то жару?
– И, повысив голос, властным тоном старик закончил свою речь: - Ну, как теперь вы, такие -сякие, - молчать и не пищать! А то, как червей с дерева, стряхнем вас с земли! Цыц, голубчики! Вот оно как произойдет, Любавка! Хе -хе-хе!

Старику было весело. Его морщины играли, и, упиваясь своей речью, он весь вздрагивал, закрывал глаза и чмокал губами, как бы смакуя что-то...

– Ну и тогда-то вот те, которые верх в сумятице возьмут, - жизнь на свой лад, по-умному и устроят... Не шаля-валя пойдет дело, а- как по нотам! Не доживешь до этого, жаль!..

На Любовь слова отца падали одно за другим, как петли крепкой сети, падали, опутывая ее, и девушка, не умея освободиться из них, молчала, оглушенная речами отца. Глядя в лицо его напряженным взглядом, она искала опоры для себя в словах его и слышала в них что-то общее с тем, о чем она читала в книгах и что казалось ей настоящей правдой. Но злорадный, торжествующий смех отца царапал ей сердце, и эти морщины, что ползали по лицу его, как маленькие, темные змейки, внушали ей боязнь за себя пред ним. Она чувствовала, что он поворачивает ее куда-то в сторону от того, что в мечтах казалось ей таким простым и светлым.

– Папаша!
– вдруг спросила она старика, повинуясь внезапно вспыхнувшей мысли и желанию.
– Папаша! А кто, по-вашему, Тарас?

Маякин вздрогнул. Брови у него сердито зашевелились, он пристально уставился острыми глазками в лицо дочери и сухо спросил ее:

– Это что за разговор?

– Разве нельзя говорить про него?
– тихо и смущенно сказала Любовь.

– Не хочу я о нем говорить... И тебе не советую!
– Старик погрозил дочери пальцем и, сурово нахмурившись, опустил голову.