– Что у тебя шея-то, товарищ?

– Мужики, черти...

– За что?

– По должности!

– Больно храбёр!
– презрительно усмехаясь, говорит дочь и шмыгает носом.

– А ты - молчи! Я те дам - храбёр!
– ласково ворчит лесник.

– Испугалась!
– восклицает девочка и смеётся.

– Я те испугаю!

Фыркнув, Еленка дружески смотрит на меня, и я тоже смеюсь.

– Приехали трое, - беззлобно рассказывает лесник, укладывая мокрую одёжу на пол, - я их, значит, застиг, ну и вышла сражения. Одному я дробью в ноги шарахнул...

– Надо было!
– ворчит Еленка, снова неодобрительно фыркая.

– А другой дрючком по башке как даст мне!
– продолжает он, ковыряя шапку лапотным кочедыком, - я и грохнулся...

– Что ты шапку-то рвёшь!
– кричит дочь, подбегая к нему.
– Дай-ка сюда!

– На, на, закричала! Изорвёшь её - чай, она кожаная... Грохнулся я, значит, да шеей-то на сучок и напорись - продрал мясо ажно до самых позвонков, едва не помер... Земской доктор Левшин, али Левшицын, удивлялся - ну, говорит, дядя, и крови же в тебе налито, для пятерых, видно! Я говорю ему - мужику крови много и надо, всяк проходящий пьёт из него, как из ручья. Достала? Вот она, записка...

Прочитав записку, смеюсь и спрашиваю:

– Как же это ты, Данило Яковлевич, к народному делу склонен, а, охраняя вражье добро, готов людей убивать?

Он гладит коленки, покачивается и солидно объясняет:

– Давно ведь это было, года за три до поворота на бунт, в то время Васютка ещё в её годах ходил, - он кивнул головою на дочь, а Еленка разлила чай по кружкам и, напрягаясь, режет тупым ножом чёрствый хлеб.

– В те поры и я, как все, младенцем был, никто ведь не знал, не чуял народной силы. Второе - лес я сызмала люблю, это большая вещь на земле лес-то! Шуба земная и праздничная одежда её. Оголять землю, охолодить её нельзя, и уродовать тоже не годится, и так она нами вдосталь обижена! Мужики же, со зла, ничего в лесу не видят, не понимают, какой это друг, защитник. Валят дерево - зря, лыко дерут - не умеючи. Народ всё-таки дикий! Еленка, ты бы шла на печь да и спала...

Она бегает острыми глазёнками по страницам книжки, жуёт хлеб и, не поднимая головы, спрашивает:

– Али мешаю?

– Зачем? Секретов нет у нас! А спать пора тебе. Гляди - ослепнешь!

Лесник подмигивает мне: он, видимо, хвастает дочерью.

– Ты что читаешь?
– спрашиваю я.

– Историю.

– А какую?

– Русскую.

– Чью?

– Учительница дала.

– Нет, кто написал?

Она удивлённо подняла на меня глаза и ответила:

– Человек! А то кто же?

– Она у меня любит книги читать, - задумчиво сказал лесник.
– Дух этот новый и её касается. Я смеюсь ей - кто тебя, Еленка, учёную-то замуж возьмёт? А она, глупая, сердится! На днях здесь Ольга Давыдовна была, знаешь, сухопаренькая учительница из Малинок?
– так говорит: пришло, дескать, время русскому народу перехода через чёрное море несчастья своего в землю светлую, обетованную - да-а!

– Интересная книжка?
– пристаю я к девочке.

– Ничего! Только про царей больше, а про нас - мало.

– Про кого - про нас?

Еленка удивлённо посмотрела на меня.

– Про мужиков. Ка-акой ты непонятливый!
– говорит она и сокрушённо покачивает головой.

А отец её ухмыляется вплоть до ушей.

"Что, дескать, срезала она тебя?"

За окном мягко шумит ветер, побрызгивая в стекло крупными каплями. В сторожке тепло, пахнет сушёной земляникой, хвоей и свежим лыком. Пищит самовар, шелестят страницы книги.

– Расскажи про сына-то, - прошу я лесника, - что за человек?

Он поводит плечами, степенно гладит рыжую бороду большой ладонью и довольным голосом рассказывает:

– Человек, конечно, молодой. Мы, видишь, безземельные, ещё отец мой по переселенческому делу от земли оторвался, а я, как себя помню, всё по людям ходил, по экономиям. Отбыл солдатчину, нанялся в лесники. Женился на молодой вдове, мужа у неё - каменщиком был - кирпичом убило на кладке, тюрьму в уезде строили. Женщина хорошая была. В первый же год он и поспел, Васютка-то. Он у меня везде - первый, во всём! У безделья обучился хорошо грамоте и в Константиновскую экономию поступил к машинам - жатки там, молотилки и прочее. А машинист оказался из новых, из ваших.

– Ты уж говорил бы - из наших.

– Ну ин так! Хоша - какой я боец? И грамоту-то едва понимаю. Ну, заметил я - читает Васюк книжки и становится со всеми суров. Спрашиваю куда? Нам, говорит, батя, иного пути нет! Спорили. Насыкался я не раз и бить его, ну, однако чувствую - прав, лиходей! Кое-что и сам понимаю в спорах-то с ним. А тут как раз подоспел переворот в народе, гляжу - Васька везде впереди: он и стачки устраивает, книжки, листочки сеет, речи говорит - уважение ему в народе, даром, что по двадцатому году парень. Ну, думаю, благослови тебя господи, а я - не помеха, да и помешать нельзя уж - поздно! И к чему мешать? Хозяйства у меня нету, стало быть - он свободен сам свою жизнь делать.