– Замечательно! Вот именно! Очень просто!

Сначала товарищи по кружку и мастерской слушали его внимательно, с любопытством, но скоро догадались, что Фома просто - болтун, а мрачный слесарь Егор Кашин не однажды советовал ему:

– Отрежь ты себе половину языка, пустозвон!

Но это не охлаждало Вараксина - он смотрел на всех дружелюбно и неугомонно журчал, как весенний ручей.

Когда он пришёл на первое чтение по истории культуры и увидал, что читать будет маленькая, пухлая, голубоглазая барышня, гладко причёсанная, с толстой косой, - он почувствовал печальное недоумение и всё время старался не смотреть на барышню.

Но всё-таки видел, что она конфузится, безуспешно стараясь придать детскому лицу серьёзное выражение, говорит торопливо, несвязно, а когда её спросят о чём-нибудь - лицо её вспыхивает ярким румянцем, и глаза часто, растерянно мигают. Беленькая и чистая, она возбуждала в нём чувство жалости.

"Видно - первый раз", - думал Фома, пристально разглядывая тёмную сырую стену над её головой. Его удивляло, что она говорит о молниях, тучах, закате солнца, о богатырях сказок, греческих богах, - он не мог уловить никакой связи во всём этом и, идя домой с Алексеем, жаловался ему:

– Это, Алёша, не вышло! Тут бы на такой предмет совсем другого человека надо поставить, солидного, даже - с сединой эдак бы... и голос густой... чтобы как двенадцать евангелиев читалось это!

Сомов тоже был недоволен и ворчал, сердито посапывая носом:

– Назначили... лягушонка какого-то! Очень мне нужно знать, кто такое Змей Горыныч... Нам очень хорошо известно, кто он, - ты расскажи, как его побороть...

– Лучше бы она уж прямо по этой толстенькой книжке катала!
– сожалея, говорил Фома, но, скоро забыв о неудаче, он продолжал в обычном тоне благодушных мечтаний: - А хорошо, брат Алёша, что вот приходит в нашу грубую компанию эдакая маленькая личность, и - как замечательно это! пожалуйте, вот, что я знаю, не угодно ли послушать! О-очень хорошо! Так примыкая друг ко другу и...

– Повёз ерунду!
– сурово остановил его Алексей.

– Почему же - ерунда?
– настаивал Фома мягко и ласково.
– Вот, ты говоришь - класс, а какой она, примерно, класс? Просто добренькая барышня. Совестно ей жить в окружении людей, нам подобных, и вот...

– Когда из тебя вся эта патока вытечет?
– возмутился Сомов.
– Какая там совесть? Необходимость - вот тебе совесть! Будь у них другое место, куда идти, - они пойдут где легче, а не к нам, не мечтай!

Фома посмотрел вдоль улицы на огненные чётки фонарей и спросил:

– Так они - поневоле, думаешь?

– Ну конечно...

– Н-да?
– сказал Вараксин, дёрнув головой вверх.
– Н-не верится мне однако!

– Почему?

– Что хорошего - поневоле жить? Если я - краснодеревец и к работе своей привык - мне плотничная работа просто даже обидна, - верно? А они вроде как бы брёвна тешут...

Алексей плюнул, сказав:

– И пускай потешут...

На втором чтении Фоме показалось, что в словах барышни поблёскивают какие-то интересные мысли, трогающие его сердце, и, когда она кончила, он попросил её:

– Товарищ Лиза - одолжите мне эту вашу книжку до следующего раза, можно?

– Пожалуйста, - сказала она и, видимо, чему-то очень обрадовалась.

Потом Фома шёл в город рядом с нею и всё остерегался, как бы не задеть её локтем. Поднимались в гору, с обеих сторон улицы на них смотрели тёмными окнами маленькие домишки городской окраины. Вверху улицы горел фонарь, вокруг него дрожало мутно-жёлтое пятно, сырая темнота осенней ночи была полна запахами гниющего дерева и помоев.

Фома, покашливая и стараясь выражаться изысканно, спрашивал Лизу:

– Значит, я могу верить, что в древние времена человечество говорило одним языком, - так?

– Да, арийцы, - звучал ему в ответ тихий голос.

– И - уже доказано это?

– Точно доказано.

– Чудесно! Это - замечательно! Так что все теперь разрозненные народы находились в сослужении единству жизни, стало быть, и в древности имелась одна общая всем идея - да-а...

Но слова у него туго складывались, и думал он не о древности, а о маленькой барышне, которая торопливо шла в гору на полшага впереди него и немножко левее. Сжатая тьмой, она казалась ещё меньше, чем была, Фома заметил, что каждый раз, подходя к освещённому окну, она, наклонив голову, старалась поскорее ускользнуть из полосы света.

"Замечательно!
– думал он, не переставая говорить и словно раздваиваясь.
– Такая маленькая личность, без страха, в кругу чужих людей, ночью, в отдалённом от жизни месте... чудесно!"

Чтобы не размахивать руками, он сунул их в карманы, это было непривычно ему и связывало его.

– Вы пьяных не боитесь?
– спросил он.

Тихо и живо она ответила:

– Ах нет, очень боюсь! Здесь их так много...

– Да, - сказал Фома, вздохнув, - пьют весьма безутешно! Главное жизнь требует наполнения, а - нечем! То есть жизнь - в смысле души. Вино же, как известно, способствует фантазии. Тоже нельзя строго осуждать: разве человек причина тому, что приходится поддерживать жизнь фантазиями?