– Ты о чём третьего дня говорил с Лизой?

– Я? Так, обо всём, а что?

Алексей, искривив губы, искоса посмотрел на него и, затянувшись дымом папиросы, опять спросил:

– На одиночество жаловался, что ли?

– Жаловался? Нисколько! Это просто вообще, к слову...

– Ты бы считал слова-то!

– Ты провожал её?

– Ну да!

– Что же она про меня говорила?
– спросил Фома, поглаживая опухшую щёку.

– То же, что и я говорю: башка у тебя путаная...

– Нет, в самом деле?

Рассматривая дымящийся конец папиросы, Сомов насмешливо сказал:

– Уж поверь! Так и сказала.

– Это ничего!
– воскликнул Фома, и ему показалось, что даже зуб меньше болит.
– Я ей докажу...

– Вот что, - сказал Алексей, усмехаясь и расшвыривая ногой стружки на полу, - дам я тебе совет, - а то просто расскажу случай, со мной было. Увидал я в тюрьме на прогулке девицу-интеллигентку и тоже вот так, сразу втюрился...

– Что ты?
– удивлённо воскликнул Фома. Но Алексей, морщась тоже, точно и у него зуб заболел, продолжал, не глядя на товарища:

– Перестукивался с ней ночами и всё такое... тоже об одиночестве говорил, и вышло, брат, очень нехорошо!

– Что ты, Алёша!
– размахнув руками, тихонько прошептал Фома.
– Почему ты это, разве я влюбился? Откуда ты это?

– Ну, не верти хвостом! Брось лучше всё это загодя...

– Это - чепуха, Алёша!
– сказал Фома, прижимая руки к сердцу и чувствуя, что оно бьётся удивительно часто, точно испугалось чего-то и обрадовалось.
– Господи боже мой, ну куда к чёрту? Замечательно, право! И не думал даже, что такое? Ничего же не выйдет? Хотя, конечно, если взять, что она решилась идти с нашим братом, то - ну что ж? Очень просто, собственно говоря! Скажем так: пусть человек, подобно щепотке соли, растворится в среде пресной нашей и насытит...

Докурив папиросу, Сомов тщательно растёр окурок пальцами, оглянулся, засвистал сквозь зубы. Фома, заметив, что товарищ не хочет слушать его, вздохнул и заявил:

– Зуб, чёрт его, сильно мешает, болит...

– Не заболело бы ещё что, смотри!
– предупредил Алексей, спрятав глаза под ресницы, и вдруг заговорил новым для Фомы голосом:

– Вот что, уж коли до конца беседовать... хоть и не мастер я к этому. Говорят про тебя, что ты - путаный человек, и сам я это говорю... оно и верно, - иногда ты такое несёшь - уши ломит! Ну а всё-таки... я, брат, тебя всегда слышу... то есть слушаю...

Он сидел на верстаке согнув спину, его плечи, локти и колени торчали во все стороны острыми углами, и казалось, что он наскоро сделан из неровных кусков дерева. Поглаживая рукою прямые, тёмные волосы, он не торопясь и тихо продолжал:

– Нравится мне, что ты такой, вроде ребёнка: что знаешь, в то и веришь...

– Алёша - это очень правильно!
– вскричал Фома, наваливаясь на него. Помнишь, я тебе говорил, Фёдор-то Григорьич? Он так и утверждает: отец ему - вера! А он - и под ней, говорит, заложено некоторое знание, без него невозможны никакие толкования жизни...

– Ну, ты, брат, брось это!
– посоветовал Сомов.
– Не понимаю я этого...

– Нет, ты пойми, очень же просто! Впереди всего - знание, а потом вера! Оно - мать веры, оно её рождает, ты подумай - как верить, не зная?.. Товарищ Марк и Василий - они просто не верят в силу знания, по-моему, оттого и выражаются против веры вообще...

Сомов посмотрел на него скорбящим и насмешливым взглядом и проговорил, покачивая головой:

– Трудно с тобой! Нахватался ты какой-то чепухи, и никогда тебе, видно, не выбраться из неё... Я вот что хочу сказать - жалко мне тебя! Понял? И советую я тебе: Лизу оставь!

Фома Вараксин неохотно засмеялся, прищурив глаза, точно обласканный кот.

– Нет, я уж до конца дойду, до полного, если так! Я её спрошу, - это, брат, замечательно! Главное - что она скажет, а?

– Это ты о чём спросишь?
– сухо осведомился Алексей.

– Вообще спрошу о полном единении! Слово и дело - одно ли?

Сомов вынул папироску дрожащей рукой, сунул её в рот, но не тем концом. Откусив зубами смоченное место, он выплюнул его и бросил папиросу на пол, спросив:

– Ты её любишь? Говори уж!

Тогда Фома, не задумываясь, ответил:

– Да, конечно, очень... То есть, если бы ты не сказал - я бы ещё не догадался, может быть, ну, а теперь - ясно! Когда я говорю с ней - мне так хорошо и легко, как будто я действительно ребёнок, ей-богу!

– Прощай!
– сказал Алексей, сунув ему руку, и пошёл к двери. Но остановясь в глубине мастерской, тёмный и маленький, он спросил негромко:

– Ты, чёрт, может, сейчас выдумал это?

– Что?