Он шёл во власти этих дум полем около каменной ограды загородного монастыря и смотрел вперёд себя. Навстречу ему из тёмной дали тяжело и медленно двигались тучи. Кое-где во тьме над его головой, среди туч, проблескивали голубые пятна небес, на них тихо сверкали маленькие звёзды. В тишину ночи изредка вливался певучий медный звук сторожевого колокола монастырской церкви, и это было единственное движение в мёртвой тишине, обнимавшей землю. Даже из тёмной массы городских зданий, сзади Ильи, не долетало до поля шума жизни, хотя ещё было не поздно. Ночь была морозная; Илья шёл и спотыкался о мёрзлую грязь. Жуткое ощущение одиночества и боязнь, рождённая думами, остановили его. Он прислонился спиной к холодному камню монастырской ограды, упорно думая, кто водит его по жизни, кто толкает на него всё дурное её, всё тяжкое?

"Ты это, господи?" - вспыхнул в душе Ильи яркий вопрос.

Холодный ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.

Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил:

– А!

– Как живёшь?
– спросил Илья, идя рядом с ним.

– Надо бы хуже, да - нельзя... Ты как?

– Н-ничего...

– Тоже, видно, не сладко...

Помолчали, идя рядом и касаясь один другого локтями.

– Что к нам не придёшь?
– сказал Илья.

– Всё некогда... Свободного-то время не больно нам отпущено, сам знаешь...

– Нашлось бы, коли захотел...
– с упрёком сказал Илья.

– А ты не сердись... Меня зовёшь, а сам ни разу и не спросил, где я живу, не то, чтобы придти ко мне...

– А ведь верно!
– воскликнул Илья с улыбкой.

Павел взглянул на него и заговорил более оживлённо:

– Я один живу, товарищей нет, - не встречаются по душе. Хворал, почти три месяца в больнице валялся, - никто не пришёл за всё время...

– Чем хворал?

– Пьяный простудился... Брюшной тиф был... Выздоравливать стал - мука! Один лежишь весь день, всю ночь... и кажется тебе, что ты и нем и слеп... брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору... книжки всё давал мне... а то с тоски издох бы я...

– Книжки-то хорошие?
– спросил Лунёв.

– Да-а, хороши! Стихи читал я - Лермонтова, Некрасова, Пушкина... Бывало, читаю, как молоко пью. Есть, брат, стихи такие, - читаешь - словно милая целует. А иной раз стих хлыстнёт тебя по сердцу, как искру высечет: вспыхнешь весь...

– А я отвыкать стал от книг, - вздохнув, сказал Илья.
– Читаешь одно, глядишь - другое...

– То и хорошо... Зайдём в трактир? Посидим, потолкуем... Мне надо в одно место, да ещё рано...

– Пойдём!
– согласился Илья и дружески взял Павла за руку. Тот опять взглянул в лицо ему, улыбнулся и сказал:

– Никогда у нас с тобой особой дружбы не было, а встречать тебя мне приятно...

– Ну, не знаю, приятно ли тебе... А мне - да!

– Эх, брат!
– прервал Павел его речь.
– Догнал ты меня, когда я о таких делах думал, - лучше не вспоминать!
– Махнув рукой, он замолчал и пошёл медленнее.

Они зашли в первый попавшийся на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось, глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.

– Ты где работаешь?
– спросил он Грачёва.

– Опять в типографии, - невесело сказал Павел.

– Трудно?

– Не работа ест, - забота.

Илья чувствовал смутное удовольствие, видя весёлого и бойкого Пашку унылым и озабоченным. Ему хотелось узнать, что так изменило Павла, и он, усиленно подливая пива в стакан ему, выспрашивал:

– Стихи-то сочиняешь?

– Теперь - бросил, а раньше много сочинял. Показывал доктору - хвалит. Одни он даже в газете напечатал...

– Ого!
– воскликнул Илья.
– Какие же стихи? Ну-ка, скажи!

Горячее любопытство Ильи и несколько стаканов пива оживили Грачёва. Его глаза вспыхнули, и на жёлтых щеках загорелся румянец.

– Какие?
– переспросил он, крепко потирая лоб рукой.
– Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда в башке - как пчёл в улье... так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже... Кипит в душе, слёзы на глаза выступают... хочется рассказать про это гладко, а слов нет...
– Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: - В душе замешано густо, а выложишь на бумагу - пусто...