– А - не врёшь ты?
– спросил Илья, внимательно прослушав товарища.

– Не мои слова...
– разводя руками, словно нащупывая что-то в воздухе, продолжал Яков.
– В библии сказано... может, он и сам выдумал, старичишка-то... Переспросил я его... повторяет в одно слово...

И, наклоняясь к Илье, он сказал:

– Взять, к примеру, отца моего... Покоен! А бога раздражает...

– Ещё как!
– воскликнул Илья.

– В гласные его выбрали...

Яков опустил голову, тяжело вздохнул и добавил:

– Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло было, как яичко, а тут... Тошно мне.. Ничего не понимаю... Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я не чувствую... А отец - всё долбит... "Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, - дело делай!" Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет... Противно мне, но я терплю... А от себя что-нибудь делать - не могу...

– Надо учиться!
– солидно сказал Илья.

– Трудно жить...
– тихо молвил Яков.

– Трудно? Тебе? Врёшь ты!
– вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном.
– Мне - трудно, да! Ты - что? Отец состарится - хозяин будешь... А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки... часы и всё такое... Мне таких брюк не носить... таких часов не иметь, - понял? А мне - хочется... Я хочу, чтобы меня уважали... Чем я хуже других? Я - лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры... Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу...

Яков поглядел на товарища и вдруг тихо, но внятно сказал:

– Не дай бог тебе удачи!

– Что? Почему?
– вскричал Илья, остановившись среди комнаты и возбуждённо глядя на Якова.

– Жаден ты, - ничем тебя не успокоишь, - объяснил тот.

Илья засмеялся сухо и со злобой.

– Не успокоишь? Ты скажи-ка отцу своему, чтоб он дал мне хоть половину тех денег, что у дедушки Еремея вместе с моим дядей они выкрали, - я и успокоюсь, - да!

Но тут Яков встал со стула и, опустив голову, тихо пошёл к двери. Илья видел, что плечи у него вздрагивают и шея так согнута, точно Якова больно ударили по ней.

– Погоди!
– смущённо сказал Илья, взяв товарища за руку.
– Куда ты?

– Пусти, брат, - почти шёпотом молвил Яков, но остановился и взглянул на Илью. Лицо у него было бледное, губы плотно сжаты, и весь он как-то размяк, точно его раздавило...

– Ну... погоди!
– виновато просил Илья, осторожно отводя его от двери.
– Ты не сердись на меня. Правда ведь...

– Я знаю, - сказал Яков.

– Знаешь? Кто сказал?

– Все говорят...

– Н-да-а... Но ведь и говорят - тоже жулики!

Яков взглянул на него жалобными глазами и вздохнул.

– Не верил я, - думал, со зла говорят, из зависти. Потом - стал верить... А коли и ты, - значит...

Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.

– Вот тут и живи, - вполголоса сказал Яков.

– Да-а, - отозвался Илья в тон ему.
– Я, брат, понимаю- нехорошо тебе. Одно утешенье - все таковы, как поглядишь...

– Ты верно про то знаешь?
– робко спросил Яков, не глядя на товарища.

– Помнишь - убежал я? Видел в щель, как они подушку зашивали... а он хрипел ещё...

Яков повел плечами, встал и пошёл к двери, сказав Илье:

– Прощай...

– Прощай. Ты не того... не очень грусти... что поделаешь?

– Я - ничего...
– отозвался Яков, отворяя дверь. Илья проводил его глазами и тяжело свалился на постель. Ему было жалко Якова, и в нём снова вскипела злоба на дядю и Петруху, на всех людей. Среди них нельзя жить такому человеку, как Яков, а Яков был хороший человек, добрый, тихий, чистый. Илья думал о людях, память подсказывала ему разные случаи, рисовавшие людей злыми, жестокими, лживыми. Он много знал таких случаев, и ему легко было забрызгивать людей желчью и грязью воспоминаний. Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем...

Когда, наконец, у него не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять. Долго в эту ночь он ходил по улицам города, нося с собой неотвязную и несложную, тяжёлую думу свою. Ходил во тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба. Ведь есть же на свете хорошее, - хорошие люди, и случаи, и веселье? Почему он не видит их, а всюду сталкивается только с дурным и скучным? Кто направляет его всегда на тёмное, грязное и злое?