– Я как раз выходила и вдруг услышала телефон. – Тут она слегка вздрогнула и с неловкой деликатностью отвела глаза. Ворон не мог этого не заметить. Женщина сама вынесла себе приговор. Он выхватил пистолет из чемоданчика и дважды выстрелил старику в спину.

Министр упал грудью на керосинку; кастрюлька опрокинулась, оба яйца разбились и растеклись по полу. Ворон перегнулся через стол и снова выстрелил в министра, теперь в затылок, чтоб наверняка. Череп раскололся, словно голова фарфоровой куклы. Тогда Ворон повернулся к секретарше: она что-то простонала, слов не было, из старческого рта на подбородок стекала слюна. Он подумал, она просит пощады, и снова нажал на курок. Женщина пошатнулась, словно ее лягнули в бок. Но он просчитался. Старомодное платье, все эти складки лишней материи, в которые она кутала свое тело, видимо, ввели его в заблуждение. И кроме того, она была не так уж слаба, он прямо глазам своим не поверил: она выскочила за дверь прежде, чем он успел выстрелить снова. Дверь захлопнулась.

Но женщина не смогла запереть ее за собой – ключ остался с этой стороны. Ворон повернул ручку и толкнул, но старуха оказалась на удивление сильной, дверь лишь чуть подалась. Теперь женщина кричала во весь голос, выкрикивала какое-то одно слово. Нельзя было ждать, терять время. Ворон отступил на шаг и выстрелил сквозь деревянную панель. Он услышал, как упало на пол и разбилось пенсне. Женщина снова за-кричала было и замолкла. Из-за двери слышался странный звук, казалось, она всхлипывает. Это дыхание вырывалось сквозь раны. Ворон был удовлетворен. Снова повернулся к министру.

Он должен был оставить кое-какие улики. Кое-какие – уничтожить. Рекомендательное письмо лежало на столе. Он спрятал его в карман, а в холодеющие старческие пальцы вложил клочок бумаги. Ворон был нелюбопытен, на него вполне можно было положиться, он лишь мельком взглянул на письмо, имя – или прозвище – в конце страницы ничего ему не говорило. Затем он оглядел маленькую голую комнату, не забыл ли чего, какой-нибудь улики. Чемоданчик и пистолет следовало оставить на месте преступления. Все очень просто.

Ворон открыл дверь в спальню. Глаза снова сфотографировали все вокруг: узкая кровать, деревянный стул, пыльный комод, фотография молодого еврея со шрамом на подбородке, как от удара дубинкой, пара коричневых щеток для волос с деревянными ручками и инициалами Я.К., повсюду пепел от сигарет: квартира одинокого не-опрятного старика; квартира министра обороны.

Из-за двери явственно послышался голос, тихий шепот, мольба. Кто бы мог подумать, что старуха окажется такой крепкой? Ворон вздрогнул, нервы отреагировали на шепот так же, как раньше на звон часов, словно привидение мешало человеку делать свое дело. Он открыл дверь кабинета – пришлось ее сильно толкнуть, тяжесть тела мешала. Старуха казалась совсем мертвой, но он хотел быть уверен и выстрелил, почти касаясь дулом переносицы. Пора было уходить. Пистолет он забрал с собой.

Они сидели рядом, дрожа от холода; спускались сумерки; ярко освещенная, пропахшая дымом стеклянная клетка автобуса, покачиваясь, несла их высоко над улицами Лондона: автобус шел в сторону Хаммерсмита. Стекла витрин на улицах искрились, словно льдинки, и вдруг она сказала: «Смотри, снег идет!» Они как раз ехали по мосту, и крупные хлопья, скользнув мимо окна, клочками бумаги опускались на темную воду Темзы.

Он сказал:

– Какое счастье, что так долго ехать.

– Но мы же завтра опять увидимся… Джимми, – она всегда колебалась, прежде чем произнести его имя. Ей казалось, глупое детское имя не подходит человеку серьезному, да еще такого огромного роста.

– Особенно трудно в ночные дежурства.

Она засмеялась:

– Еще бы. Это так утомительно. – Но, сразу посерьезнев, сказала: – Правда. Счастье, когда мы вместе.

Когда речь шла о счастье, она становилась серьезной, смеяться предпочитала, когда скверно было на душе. Не могла несерьезно относиться к вещам, для нее важным, а думая о счастье, не могла забыть о множестве препятствий на пути к нему. И сказала:

– Ужасно, если начнется война.

– Не начнется.

– Прошлая тоже началась с убийства.

– Ну, то ведь был эрцгерцог. А это просто старый политикан.

– Ой, поосторожней, пластинку разобьешь… Джимми, – сказала она.

– К черту пластинку.

Она тихонько запела песенку, из-за которой купила пластинку: «Для тебя это – просто Кью», а снежные хлопья летели за окном и таяли на тротуаре.

Кто-то привез подснежник из Гренландии.

Он сказал:

– До чего же глупая песня.

Она возразила:

– Прелестная песенка… Джимми. Я просто не могу называть тебя «Джимми». Ты слишком большой. Сержант уголовной полиции Матер. Это из-за тебя ходят анекдоты про полицейские сапоги.

– Ну зови меня просто «дорогой».

– Дорогой… дорогой… – она словно пробовала слово на вкус, ощущая его языком, губами, яркими, словно рождественские ягоды. – Нет, – наконец решила она, – так я буду называть тебя после десяти лет супружеской жизни.

– Ну… «милый»…

– Милый… милый… Нет. Мне не нравится. Звучит так, будто я тебя всю жизнь знаю.

Автобус поднимался на холм мимо ларьков, где продавали жареную рыбу с картошкой; мерцали железные жаровни; донесся запах печеных каштанов. Ехать оставалось совсем недолго. Еще две улицы, поворот налево у церкви. Церковь было уже видна, шпиль поднимался над домами словно огромная ледяная сосулька, и, чем ближе к дому, тем хуже становилось на душе; чем ближе к дому, тем веселее она болтала. Она старалась не думать о том, что ее ждет: о рваных обоях и мрачной лестнице наверх, о холодном ужине с хозяйкой, миссис Брюэр, и о завтрашнем походе к театральному агенту, и о новой работе, может быть, далеко от Лондона, далеко от Джимми.