– Разве вы не хотите, чтобы я вам рассказал, как все было?

– Нет, нет, что вы! – торопливо произнес Чамли. – Я всего лишь промежуточное звено, я ни за что не отвечаю. Мои клиенты…

Ворон презрительно скривил заячью губу:

– Ну и здорово вы их называете.

– Как возится официантка с моим мороженым, – возмутился Чамли. – Мои клиенты – прекрасные люди. Эти акты насилия… Они считают их равными военным действиям.

– Но я и тот старик… – сказал Ворон.

– А вы оказались на переднем крае. – Он тихо рассмеялся собственной шутке; огромное бледное лицо было словно белая завеса, на которой можно показывать смешные и страшные фигуры: кролика или человеческое существо с рогами. Маленькие глазки засияли от удовольствия при виде огромной порции мороженого в высоком бокале, поставленном перед ним официанткой. Он произнес:

– Вы хорошо поработали, аккуратно. Вами очень довольны. Теперь вы сможете отдохнуть. – Чамли был толст, вульгарен, насквозь фальшив, но в нем ощущались власть и сила. И даже стекавшее из уголков рта мороженое не нарушало этого ощущения. Он был само преуспеяние, он был из тех, кто владеет всем, тогда как Ворон не владел ничем, кроме содержимого бумажника и той одежды, что была на нем, да заячьей губы и еще – пистолета, который он, вопреки инструкции, так и не оставил на месте преступления.

– Ну, я пошел, – сказал Ворон.

– Всего хорошего, дружище, всего хорошего, – пробормотал Чамли, высасывая жидкость из бокала через соломинку.

Ворон встал и пошел. Худой и мрачный, созданный для разрушения, он чувствовал себя не на месте среди этих уютных столиков, уставленных разноцветными вазочками и бокалами с фруктовым соком. Он вышел на площадь и направился вверх по Шафтсбери авеню. Витрины магазинов сверкали елочной мишурой, яркими пятнами алых рождественских ягод. Вся эта сентиментальная чепуха выводила его из себя. Руки в карманах сами собой сжались в кулаки. Он прислонился лбом к стеклу витрины модистки и молча смотрел, презрительно и зло усмехаясь. Девушка-еврейка склонилась над манекеном. Фигурка у нее была что надо, аккуратненькая и совсем не худая. Ворон рассматривал ее ноги и бедра, думая с отвращением: это же надо, сколько плоти выставили на продажу под Рождество.

Не находившая выхода жестокость заставила его зайти в магазин. Продавщица поспешила ему навстречу. Повернувшись к ней лицом – заячья губа предстала во всей красе, – Ворон испытал такое же удовольствие, как если бы расстрелял из автомата картинную галерею. И спросил:

– Вон то платье в витрине. Сколько?

Девушка ответила: «Пять гиней». Она не добавила «сэр», отвечая ему. Губа была словно клеймо, знак принадлежности к определенному классу, говорила о бедности родителей, не собравших денег на хорошего хирурга.

– Оно ведь неплохо смотрится? – спросил Ворон.

Продавщица жеманно прошепелявила:

– Оно вщем очень нравитща.

– Мягкое. Тонкое. Такое платье надо очень аккуратно носить, точно? Это для красивых и богатых, правда ведь?

Продавщица ответила без всякого интереса:

– Это уникальная модель. – Она лгала. Она была женщиной и прекрасно разбиралась в таких вещах, понимала, какой вульгарной дешевкой на самом деле торговал этот магазинчик.

– Классная вещь, а?

– О да! – ответила девушка, глядя в окно на итальяшку в фиолетовом костюме, подмигивавшего ей сквозь стекло. – Классная.

– Хорошо, – сказал Ворон, – я его беру за пять фунтов. – Он достал банкноту из бумажника, который получил от Чамли.

– Упаковать вам?

– Да нет, – ответил Ворон. – Девушка сама за ним зайдет. – Он ухмыльнулся ей изуродованным ртом. – Она классная девчонка, сами увидите. Это ведь у вас самое лучшее платье? – И когда продавщица кивнула, забирая деньги, он добавил: – Ну, тогда оно будет Элис в самый раз.

И снова на улицу, на Шафтсбери авеню, излив хотя бы часть презрения и злобы, потом на Фрит-стрит и за угол, к немецкому кафе, где он снимал комнату. Внизу, у входа его ждал сюрприз – елочка в бочке с песком, вся увешанная цветными стекляшками, и ясли с младенцем Христом. Он спросил старика хозяина:

– Вы что, верите в это? В эту чепуху?

– Неужели опять будет война? – спросил старик. – Ужасные вещи пишут. Страшно читать.

– Что за дела – в гостинице им места не нашлось? Нам в приюте давали сливовый пудинг. И читали про указ цезаря Августа. Так что я в курсе. Я человек образованный. Нам про те дела читали по крайней мере раз в год.

– Ну, я-то войну своими глазами видел.

– Терпеть не могу всякую сентиментальщину.

– Да ладно, – сказал старик, – клиентам это нравится.

Ворон поднял младенца. Вместе с ним и ясли – все было из одного куска, из дешевого раскрашенного гипса.

– Ну, они его пришпандорили, а? Я-то знаю, как все это было. Я человек образованный.

Он поднялся наверх, в свою комнату. Видно было, что там не убирали. Таз полон грязной воды, кувшин пуст. Ворон вспомнил толстяка, как тот говорил: «Чамли, дружище, Чамли. Произносится: Чамли», и как сверкал изумруд на пухлом пальце. Он снова вышел на лестницу и раздраженно позвал, перегнувшись через перила: