– Снеси ружья и сумки в дом. Ник, и достань мне бумаги, - сказал он.

Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.

– Бери что-нибудь одно, - сказал отец.
– Не тащи все сразу.

Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.

– Самые лучшие наконечники пропали, - сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, я молился за обоих.

Но бывали и такие ночи, когда я не мог вспомнить даже молитву. Я доходил до "яко на небеси и на земли" и потом должен был начинать все сначала, но снова застревал на этом месте. Тогда приходилось признать, что дальше я забыл, и на эту ночь отказаться от молитв и придумать что-нибудь другое. Иногда я принимался вспоминать названия всех животных, какие только есть на свете, потом птиц, потом рыб, потом все страны и города, потом названия всех известных мне кушаний, потом все улицы в Чикаго, а когда больше я уже ничего не мог вспомнить, я просто лежал и слушал. Не припомню такой ночи, когда совсем ничего не было бы слышно. Если можно было спать со светом, я не боялся уснуть, так как знал, что только в темноте моя душа может вырваться из тела. Конечно, мне часто приходилось проводить ночи в таких местах, где я мог не гасить света, и тогда я спал, потому что почти всегда чувствовал усталость, и меня постоянно клонило ко сну. И, наверно, мне не раз случалось засыпать незаметно для себя, но сознательно я никогда не решился бы заснуть в темноте. Вот и в эту ночь я лежал и слушал шелковичных червей. Ночью отчетливо слышно, как шелковичные черви едят, и я лежал с открытыми глазами и прислушивался к ним.

В комнате, кроме меня, был еще один человек, и он тоже не спал. Долгое время я слушал, как он не спит. Он не мог лежать так спокойно, как я, быть может, потому, что у него не было привычки не спать. Мы лежали на одеялах, разостланных поверх соломы, и при каждом движении солома под нами хрустела, но шелковичных червей не пугал этот хруст, и они не переставали есть. За стенами дома ночь была полна обычных шумов прифронтовой полосы, но в темной комнате были совсем другие, свои, маленькие шумы. Человек, деливший со мной комнату, некоторое время старался лежать спокойно. Потом он заворочался снова. Я тоже стал ворочаться, чтобы он понял, что я не сплю. Он десять лет прожил в Чикаго. Его мобилизовали в девятьсот четырнадцатом, когда он приехал навестить родных, и так как он говорил по-английски, его приставили ко мне вестовым. Я услыхал, что он прислушивается, и тогда я еще раз повернулся на своем одеяле.

– Не спится вам, signer tenente? [господин лейтенант (итал.)] - спросил он.

– Не спится.

– И мне тоже.

– А почему?

– Не знаю. Так, не спится.

– Вы, может быть, нездоровы?

– Да нет. Я здоров. Только вот не спится.

– Давайте поговорим о чем-нибудь, - предложил я.

– Давайте. Только о чем тут говорить, в этой проклятой дыре?

– Здесь не так уж плохо, - сказал я.

– Точно, - согласился он, - здесь ничего.

– Расскажите, как вы жили в Чикаго, - сказал я.

– Так ведь я вам уже об этом рассказывал, - сказал он.

– Расскажите, как вы женились.

– И об этом тоже рассказывал.

– То письмо, в понедельник, было от нее?

– Точно. Она мне все время пишет. Торговля у нее там идет хорошо.

– Вы, когда вернетесь, найдете налаженное дело.

– Точно. Она хорошо справляется. И барыши неплохие.

– А не разбудим мы остальных своими разговорами?
– спросил я.

– Нет. Им не слышно. И потом, они спят, как сурки. А я вот не могу, сказал он.
– Я очень нервный.

– Говорите тише, - сказал я.
– Курить хотите?

Мы осторожно закурили в темноте.

– Вы мало курите, signer tenente.

– Да, я почти бросил.

– Что ж, - сказал он, - это только на пользу, и, наверно, когда отвыкнешь, так уже и не хочется. Правда, что слепые не курят потому, что не могут видеть дым?

– Вряд ли.

– Ерунда, по-моему, - сказал он.
– Хотя так говорят. Да, знаете, мало ли что говорят.

Мы оба замолчали, и я снова прислушался к шуршанью шелковичных червей.

– Вы слышите этих противных червяков?
– спросил он.
– Слышно, как они жуют.

– Да, забавно, - сказал я.

– Скажите, signor tenente; что такое с вами, что вы не спите по ночам? Я никогда не видел, чтобы вы спали. Вы ни одной ночи не спали, с тех пор как я при вас.

– Не знаю, Джон, - сказал я.
– В начале прошлой весны я попал в скверную переделку, и с тех пор мне ночью всегда не по себе.

– Вот и мне тоже, - сказал он.
– Не надо было мне идти на войну. Слишком я нервный.

– Может быть, это пройдет.

– Скажите мне, signer tenente, зачем вы-то пошли на войну?

– Не знаю, Джон. Захотелось пойти, и пошел.

– Захотелось?
– сказал он.
– Нечего сказать, хороша причина.

– Не надо так громко разговаривать, - сказал я.

– Да они спят, как сурки, - сказал он.
– И потом, ведь они не понимают по-английски. Ни черта они не знают. Что вы будете делать, когда все это кончится и мы вернемся в Штаты?

– Думаю работать в газете.