Шрифт:
– Ну, что говорят врачи о вашем здоровье, Джон?
– А мне не нужны врачи. Я здоров. Только в ушах все время жужжит.
– Вам все-таки следовало бы зайти к врачу, Джон.
– Я был. Он не понимает. Говорит - нет направления.
– Я скажу им. Я там всех знаю. Что, этот доктор - немец?
– Так точно,- сказал Джон.- Немец. Английский говорит плохо.
Тут снова подошел официант. Это был старик с лысой головой и весьма старомодными манерами, которых не изменила и война. Он был очень озабочен.
– У меня сын на фронте,- сказал он.- Другого убили. Как же быть?
– Это ваше дело.
– А вы? Ведь раз уж я вам сказал...
– Я зашел сюда выпить перед ужином.
– Ну, а я работаю здесь. Но скажите, как быть?
– Это ваше дело,- сказал я.- В политику я не мешаюсь. Вы понимаете по-испански?
– спросил я греческого товарища.
– Нет. Только несколько слов. Но я говорю по-гречески, английски, по-арабски. Давно я хорошо знал арабский. Вы знаете, как меня засыпало?
Нет. Я знаю только, что вы попали под бомбежку. И все.
У него было смуглое, красивое лицо и очень темные руки, которые все время двигались. Он был родом с какого-то греческого острова и говорил очень напористо.
– Ну, так я вам расскажу. У меня большой военный опыт. Прежде я был капитаном греческой армии тоже. Я хороший солдат. И когда увидел, как аэроплан летает над нашими окопами в Фуентес-дель-Эбро, я стал следить. Я видел, что аэроплан прошел, сделал вираж, и сделал круг (он показал это руками), и смотрел на нас. Я говорю себе: "Ага! Это для штаба. Произвел наблюдения. Сейчас прилетят еще".
И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три. Один впереди, а два сзади. Прошли еще три, и я говорю роте: "Теперь о'кей. Теперь ол райт. Теперь нечего бояться". И очнулся через две недели.
– А когда это случилось?
– Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лицо, когда меня засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать. Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я 0'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?
– Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли. Остался только один ящик.
– Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до войны?
– Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь. Подошел официант и наклонился над столом.
– А если я этого не сделаю?
– сказал он.- Я же отвечаю.
– Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите.- Он записал.- Спросите Пепе,- сказал я.
– Я против него ничего не имею,- сказал официант.- Но дело в Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.
– А другие официанты его тоже узнали?
– Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.
– Я тоже старый клиент.
– Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?
– Нет,- сказал я.- Я знаю, что нет.
– Я никогда никого не выдавал.
– Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из официантов.
– Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.
– Дайте еще желтого джина и пива,- сказал я.- А хинной еще немного осталось в бутылке.
– О чем он говорит?
– спросил Джон.- Я совсем мало понимаю.
– Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.
– Покажите мне его.
– Вон там, за столом с летчиками.
– А который из них?
– Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас смеется.
– Он фашист?
– Да.
– С самого Фуентес-дель-Эбро не видел близко фашистов. А их тут много?
– Изредка попадаются.
– И они пьют то же, что и вы?
– сказал Джон.- Мы пьем, а другие думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег, в Магальянесе?
– Нет.
– Вот где хорошо. Только слишком много восьме-ро-но-гов.