И, как ни странно, в крытке, на пересылке, на зоне он увидел совсем другую жизнь. Здесь все было ясно. Вот ты фармазон, ты домушник, ты гопстопник, ты взяточник. Значит, ты сделал воровство своей профессией. Урки оказались честнее тех, кто, заняв номенклатурное место, воруют, прикрываясь партдогмами. Кто такой этот Сергей Сергеевич? Конечно, не вор, но, видимо, человек, командующий преступным бизнесом. То есть, по-своему, личность честная. Так пускай делает с этой книжкой, что хочет. Попутный ветер ему в паруса.

Юрий вышел во двор. Сергей Сергеевич что-то жарко обсуждал с двумя тренерами. Слышались фамилии: Королев, Шоцикас, Новосардов, Попенченко.

— А мы тут с вашими коллегами о боксе поспорили. Былое вспомнили. Знаете, прошлое — как другая страна, там все прекрасно.

— Не всегда. У каждого свое прошлое.

— Понимаю, — Сергей Сергеевич достал портсигар, закурил, — чем дальше уходит пережитое, тем чаще вспоминается только хорошее.

— Прошу. — Юрий протянул ему завернутую в газету записную книжку.

Сергей Сергеевич развернул сверток, полистал желтеющие от времени страницы.

— Спасибо. Когда-нибудь я расскажу вам ее тайну и вы сможете написать забойный материал.

— Спасибо, но когда это будет!

— Обязательно будет, и именно я помогу вам в этом. На прощание хочу напомнить, что за мной услуга. А пока вам совет — не слишком доверяйте тем, кто вошел в вашу жизнь недавно.

— Что вы имеете в виду?

— То, что слышали.

Таинственный человек Сергей Сергеевич. Не подавая руки, он повернулся, резко, по-военному, и зашагал к серенькому горбатому «фольксвагену».

Юрий выкинул окурок и зашагал в зал, где его уже ждали пацаны. Спарринги надо было проводить, через месяц первенство клуба, и кто-то из этих взъерошенных, словно воробьи, мальчишек получит свою первую награду.

И раскололась ночь, рухнула, сметая все под своими обломками. Небо развалилось на две половинки, разрезанное белым огнем. С опозданием пришел орудийный гул грома. Он-то и разбудил Ельцова. В темном окне, как на телеэкране, бесчинствовали молнии. Они были пугающими и стремительными. Казалось, что каждая непременно целит в его комнату. Еще раз город озарил мертвенный электрический свет, а за ним ворвался ветер. Зазвенели стекла, затрещали деревья. В Москву пришла настоящая гроза.

Юрий встал, взял сигареты на письменном столе, закурил, подошел к окну. Холодный ветер приятно освежил грудь и лицо. Ельцов подвинул кресло и сел у окна. Дождь обрушился на подоконник, загремел жестяной козырек, капли долетали до его лица, слезами стекая по щекам.

Господи, как хорошо, что дома, деревья, машины, вырваны из темноты таинственным небесным светом. Ей-богу, стоило жить ради того, чтобы видеть это. Гроза, стена дождя — они были истинны и прекрасны, а все остальное в завораживающем свете молний становилось мелким и ненужным.

Но в полумраке комнаты продолжали жить его боль и обида, ее не расколоть небесным электричеством, не сдуть ветром, не смыть дождем. Откуда-то из глубины улиц, мрачной тяжести арок, из темноты проходных дворов ветер и дождь словно кинули в окно три главные фразы:

Не верь!

Не бойся!

Не проси!

Они вызвали в Ельцове забытое горькое чувство обиды и ненависти.

Он ненавидел тех, кто начиная со школы, с первого пионерского сбора, вбивал ему в голову формулу всеобщей справедливости и счастья. Презирал себя, волновавшегося перед дверями всевозможных парткомиссий в ожидании собеседования.

В нем говорила не обида за то, что в один день он лишился всего. Почему-то с прошлым он расстался спокойно. Он, здоровый, молодой мужчина, не боящийся никакой работы, вполне еще сможет устроить свою судьбу. Но огромный разветвленный аппарат всегда будет довлеть над ним, и он уже на всю оставшуюся жизнь станет зависеть от его инструкторов, ответорганизаторов, завсекторов, парторгов и секретарей. Даже когда он снимет эту треклятую судимость, ему все равно не удастся спокойно работать в любой редакции, куда бы он ни попал.

Из колонии он написал письма и жалобы в Генпрокуратуру, председателю Верховного суда, в ЦК КПСС. Ответы приходили короткие и однозначные.

«Не видим оснований…»

Пахан зоны Петро вечером, после отбоя, позвал Ельцова в каптерку, разлил по кружкам водку из грелки, открыл банку мясного фарша и сказал:

— Боксер, ты бродяга правильный. Не проси этих сук о милости. Ты же не за хулиганку паришься, а совсем за другое срок мотаешь.

— За что, Петро, скажи мне?

— Прошел слушок через этапы, что с тебя получили за всю масть, когда ты в ереванское дело полез.