Странность моего поведения - не странность даже, а... В общем, оперуполномоченный Федоров Михаил Сергеевич, то есть я, не любит, когда ему говорят "и без тебя тут хлопот...". Он, наверно, действительно еще многого не освоил и не усвоил. Он действительно мыслит категориями затрепанных детективных книжек. Но тем не менее он знает, что опыт - дело наживное. И что его надо наживать. И пусть Куртов недовольно цокает языком, но я все же забираю - по протоколу - и кассету с магнитофона, и блокнот Гатаева, и еще один листик с пола.

Пока придет заключение о смерти Гатаева из области, пока Куртов получит его после вскрытия, пока будет составлен протокол об отказе в возбуждении уголовного дела: за отсутствием события преступления... До тех пор для меня событие остается событием... Смерть газетчика, фельетониста. В районном центре - это фигура. И обстоятельства странные... Куртов снова смотрит - я его понимаю. Но понимать и принимать - разные вещи...

– Сидорова! Ты мысли читать умеешь? Нет, ты мысли читать умеешь?!

Ага! Значит, эта пожилая очаровашка - Сидорова. Читал, помню, попадалась эта фамилия в нашей районной четырехполоске. Крепко, основательно. Правда, немного с придыханиями. Но интересно... Она и сейчас с придыханиями - но уже не пишет, а говорит. Человеку за столом, который сверкает ножницами.

– Ты, старик, должен понять, старик, что это интересно и нужно, старик! И читательницы ведь ждут, старик! Ведь на субботу же, старик! У меня, старик, уже грибной суп приготовлен на восемьдесят строк, старик! И зразы, старик!

– Си-до-ро-ва!
– шумит "старик".
– З-з-зраза! Уйди! Я сказал - у тебя хвост?! Я сказал - обрубаю?! И обрубаю!
– Он продолжает сверкать ножницами, отсекать все лишнее, поливать клеем, пририсовывать кому-то зубы на фотографии. Ответственный секретарь - так на двери написано...

Но мне нужен редактор. "Старик" полководчески указывает ножницами на дверь: "Через одну комнату".

Через эту одну комнату иду под треск пишмашинок. Сидят в два ряда слева, справа. Лицом к лицу. Дистанция два шага - перестреливаются, печатают. И вот по этой нейтральной полосе дохожу до двери со свежей табличкой "Ю. А. Дробышев".

Ю. А. Дробышев сидит в пелене дыма, курит и сокрушается в телефонную трубку:

– ...А я родился-учился здесь, женился здесь, развелся здесь... Ну, да! Еще в позапрошлом году... И умру, наверно, тоже здесь!
– Вытряхнул из пачки "Салема" еще одну сигарету, прикурил от предыдущей.
– А у них по плану только два сборника в год... Да нет! В порядке! Какая хандра?! Просто ною... Пройдет! Что? Хорошо, передам. Счастливо!..

Положил трубку. С тоской глянул на мою папку.

– Роман? Или записки охотоведа?

Потом он извинился, когда выяснилось, что сходство с охотоведом у меня чисто внешнее и что я об этом даже не подозревал. И он сразу понял и спросил:

– По поводу Леши?

Я сообразил, что Алексей Матвеевич Гатаев был для Дробышева просто Лешей. И еще сообразил, что иначе быть не могло. Потому что и. о. редактора Дробышев на мое "говорят, вы были с ним дружны?" грустно усмехнулся:

– Семь лет за одной партой, пять в институте и здесь...

Он заметил, что дышу я весьма экономно, швырнул окурок в окно и предложил: "А то, может быть, прогуляться по свежему воздуху?" А про то, где он, кстати, умудрился "Салем" достать, между прочим сказал, что напротив в кафеюшке выбросили неделю назад, в редакции блоками брали. Дорого, правда. Но вкусно. Он, Дробышев, в командировке был, но на его долю Митя купил. Какой такой Митя? А есть у них один...

Но в эту кафеюшку напротив он отговорил. Прошлись, нашли столики прямо в сквере. В кафеюшке "курить воспрещено", а тут Дробышев уже без угрызений совести снова задымил. И стал вспоминать:

– ...В школе наши стенгазеты, простите за нескромность, вызывали фурор. Но только у одноклассников. У педсовета они вызывали другие эмоции. Мы острили, язвили. Кому это может понравиться?.. Повод - любой. Сверстникам доставалось за коллективный побег с физики, завучу - за гонения на "мини". Нам при этом тоже доставалось. Но бояться карательных мер мы еще не умели. Потом... Я как-то остыл... А Лешка... он стал писать фельетоны. Это очень хлопотный жанр. Сейчас многие пишут "по следам". Проще некуда! Порок наказан, меру вины определил суд, все зафиксировано в протоколах. Бери, литературно обрабатывай, формулируй нехитрую мораль готово! Но газетчик не рискует, понимаете! Так вот, Алексей рисковал всегда. Лез в самую кашу. Иногда сам ее заваривал. Простите за пафос, ему было присуще чувство высокой гражданственности. Для него было делом принципа схватить мразь за заднюю лапку и выволочь наружу. Мразь лягается, пытается поглубже закопаться, царапается. А он выволакивает - вот вам конкретный головотяп, самодур, хулиган! Решайте и действуйте, товарищи! И тут ему говорят - это сор, понятно? А это наша изба, понятно? А сор оттуда, понятно?.. Ему было понятно? Ему было понятно, и он тем более считал делом принципа этот сор вымести. Не обращая внимания на препоны. Вам понятно?

Мне было понятно. И его комплекс вины перед Гатаевым, столь тщательно демонстрируемый. И его желание по-мужски поплакаться - вот ведь сидит человек, внимательно слушает и протокол не ведет. А какой, к черту, протокол, если просто лишился друга, а другу еще и сорока не было, а семь лет за одной партой... Только за тот месяц с небольшим, пока я "районку" регулярно читаю, не встречались мне что-то фельетоны Гатаева... Или месяц - это не срок для фельетона? Или Ю. А. Дробышев, как он говорит, "остыл". И научился сор из избы не выносить...