– Идет. Будет сделано.

– Во-вторых, пообещай мне, Джек - дай честное слово - никаких книг про "известный горный отель с прошлым".

На мгновение ярость Джека возросла настолько, что он буквально не мог вымолвить ни слова. В ушах громко стучала кровь. Будто ему позвонил какой-то живущий в двадцатом веке князь Медичи... "Пожалуйста, никаких бородавок на портретах моих домочадцев, не то отправишься назад в нищету.

Я признаю только красивые, приятные картины. Когда будешь рисовать дочь моего друга и делового партнера, родинку, пожалуйста, не изображай не то назад, в нищету. Конечно, мы друзья... мы оба - цивилизованные люди, не так ли? Мы делили постель, стол и выпивку. Мы всегда останемся друзьями, договорившись не замечать ошейник, который я надел тебе - я же, по своему великодушию, стану хорошенько о тебе заботиться. Все, что я прошу взамен твою душу. Пустяк. Можно даже наплевать на то, что ты отдал её мне, как на собачий ошейник. Помни, мой талантливый друг, на улицах Рима полным-полно побирающихся Микельанджело..."

– Джек? Слышишь меня?

Он издал придушенный звук, долженствующий означать согласие.

Тон Эла был решительным и чрезвычайно самоуверенным.

– Честное слово, по-моему, я так уж не много прошу, Джек. Будут другие книги. Нельзя же ожидать, что я стану субсидировать тебя, если...

– Ладно, договорились.

– Не хочется, чтобы ты считал, будто я пытаюсь управлять твоим творчеством, Джек. Ты слишком хорошо меня знаешь, просто...

– Эл?

– Что?

– Дервент все ещё имеет отношение к "Оверлуку"?

– Не понимаю, какое тебе до этого дело, Джек.

– Да нет, - отстраненно выговорил Джек.
– Полагаю, никакого. Слушай, Эл, похоже, меня Венди зовет. Зачем-то я ей понадобился. Я тебе ещё позвоню.

– Конечно, Джекки-малыш, отлично поболтаем. Как дела?

Сухенький?

(ТЫ СВОЙ ФУНТ МЯСА С КРОВЬЮ ПОЛУЧИЛ, МОЖЕТ, ТЕПЕРЬ ОСТАВИШЬ МЕНЯ В

ПОКОЕ?)

– Суше некуда.

– И я тоже. Честное слово, трезвость мне начинает доставлять удовольствие. Если...

– Я ещё позвоню, Эл. Венди...

– Ладно. О'кей.

Итак, Джек повесил трубку - тут-то и начались колики, заставившие его прямо у телефона свернуться, скрючиться, как в утробе матери - руки на животе, голова пульсирует, как чудовищный пузырь.

Летящая оса жалит и летит дальше...

Когда Венди пришла наверх спросить, кто звонил, Джека уже немного отпустило.

– Эл, - ответил он.
– - Звонил, спрашивал, как дела. Я сказал отлично.

– Джек, на тебя страшно смотреть. Ты заболел?

– Опять голова. Лягу спать пораньше. Нет смысла пытаться что-то написать.

– Можно, я дам тебе теплого молока?

Он бледно улыбнулся.

– Это было бы прекрасно.

Сейчас он лежал рядом с ней, чувствуя бедром сонное тепло её бедра. Стоило подумать о разговоре с Элом и о том, как пришлось унижаться перед ним, и Джека все ещё бросало то в жар, то в холод. Придет день расплаты. Когда-нибудь выйдет книга - не мягкая, глубокомысленная вещь, какую он задумал сначала, а алмазной твердости исследование с фотографиями и всем прочим; Джек разнесет в пух и прах всю историю "Оверлука" - и отвратительные, кровосмесительные сделки его владельцев, и остальное. Он подаст читателю материал, разделанный, как лангуст. И если Эл Шокли связан с империей Дервента, спаси его Господь.

Джек, натянутый, как рояльная струна, лежал и пристально вглядывался в темноту, зная, что, может статься, не уснет ещё много часов.

Венди Торранс лежала, закрыв глаза, на спине, прислушиваясь к храпу мужа - длинный вдох, краткая пауза и немного утробный выдох. Куда он отправляется, когда засыпает, подивилась она. В какой-нибудь парк отдыха, Грейт Бэррнигтон сновидений, где все бесплатно! и нет ни жен, ни матерей, чтоб говорить: "хватит уже сосисок" иди "если мы хотим попасть домой засветло,, лучше пойдем?" Или. он нырял в глубины сна на морскую сажень, вг бар, где никогда не превращается пьянка, двери распахнуты настежь и подперты, а вокруг электронной игры "хоккей" собрались со стаканами: вг руках все старые дружки, над которым" возвышается Эл Шокли в развязанном галстуке, с расстегнутым воротом рубашки? Туда, где нет места ни ей, ни Дэнни, а гулянка идет без кошта.

Венди тревожилась за него - вернулось старое беспомощное беспокойство, которое, как она надеялась, навсегда осталось в Вермонте, словно почему-либо не могло пересечь границу штата. Ей не нравилось то, что "Оверлую", похоже, творил с Джеком и Дэнни.

Самым пугающим, фантастичным и не упоминавшимся вслух (может быть, невозможным для упоминания) было вот что: один за другим возвращались все признаки того, что Джек пьет... все, кроме одного: он не пил. Но Джек постоянно обтирал губы рукой или платком, будто хотел убрать излишек влаги. Машинка надолго замирала, бумажные комки в корзине для мусора прибавлялись. Этим вечером, после звонка Эла, на столе возле телефона оказалась бутылочка экседряна, но стакана с водой не было. Джек снова жевал таблетки. Он стал раздражаться по пустякам. Когда дома бывало уж слишком спокойно, Джек, не отдавая себе в этом отчета, принимал"

ся нервно барабанить пальцами. Он сквернословил все сильнее. Да и норов Джека начинал беспокоить Венди. Он всегда с облегчением срывался, выпускал пар - во многом аналогично тому, как, спустившись в подвал, сбрасывал давление в котле, начиная и заканчивая этим свой день. Было чуть ли не приятно видеть, как Джек с руганью пинает стул и тот летит через всю комнату, или как он с треском захлопывает дверь.

Все это всегда было неотъемлемой частью темперамента Джока, и вот почти полностью прекратилось. А ощущение, что Джек все чаще злится на них с Дэнни, отказываясь вынуетить свой гнев наружу, её не покидало. У котла был манометр - старый, потрескавшийся, запачканный маслом, но ещё работающий У Джека не было никакого. Венди никогда не умела как следует разобраться в муже. Дэнни умел, но Дэнни держал язык за зубами.