После внезапного ухода Цымбала из техникума Маргарита Николаевна стала женой Чепика. Потом Чепик был назначен директором совхоза, взял и ее с собой туда; жизнь, казалось, приобретала для молодой пары особый смысл: наступала пора осуществления прекрасных проектов Николая.

Но проекты почему-то были забыты, странички недописанного учебника покрывала пыль. Маргарита Николаевна вела скучное существование домашней хозяйки. Николай неожиданно - не по его годам и опыту - поднявшийся на столь высокую должностную ступень, стал еще заносчивей, хвастливей, дружеские вечерние беседы у него с Маргаритой Николаевной кончились; вообще вся дружба кончилась. Когда она напоминала ему о проектах, он кривился: "Все это мальчишеские затеи, глупость". Если говорила, что тоже хочет работать, смеялся: "Какой из тебя работник! Я - и то... Трудностей сколько. Нужен мужской ум, хватка, а у тебя..." И он, как-то обидно-пренебрежительно растопырив пальцы, помахивал рукой возле своего уха.

Все мечты уходили в прошлое. Маргарита Николаевна стала матерью, началась стирка пеленок; их запах, крик девочки раздражали Николая: "Невозможно работать! Нельзя отдохнуть!.."

Кончилось же все тем, что его сняли с работы за развал хозяйства, а когда Маргарита Николаевна предложила уехать в колхоз или в МТС агрономами на участок, он только усмехнулся: "И будем жить на пятьсот рублей в месяц! Извини, пожалуйста, но рай с милой в шалаше бывает только первые четыре недели. Дальше уже нужна прочная непротекающая крыша и хорошие деньги". Он уехал искать эти деньги в Ленинград, где-то что-то преподавал, потом переселился в Ташкент, потом стал администратором театра в Белостоке. А она ушла в колхоз "Расцвет" агрономом.

Так ею был найден и утрачен герой, которого она предпочла Виктору Цымбалу. Гордая, она, конечно, не признавалась себе в том, что жалеет о так неудачно сложившейся жизни, о том, что оттолкнула Виктора и ушла за Чепиком. Она с увлечением работала в колхозе, о прошлом старалась не вспоминать. Это ей удавалось неплохо. Только старик отец, всю жизнь мирно проживший безвыездно в одной квартире, в Ленинграде, и двадцать лет - до пенсии - прослуживший бухгалтером в одном и том же банке, говорил иной раз, понимая ее состояние: "Человек должен пройти огни и воды. Не огорчайся, дочка. После бурь бывает затишье".

– Что же ты молчишь?
– спросил Цымбал, не подозревая даже, какие воспоминания вызвал он своим вопросом о техникумовской теплой плите.

Маргарита Николаевна отломила веточку ракиты и бросила ее в пруд. Закачались, запрыгали отраженные там блестки ранних звезд, плеснул широким хвостом всплывший возле самого камня старый рак, шумно вспорхнула задремавшая было пичуга на противоположном берегу.

– Виктор, - сказала Маргарита Николаевна, когда звезды снова неподвижно улеглись на дно, - где твоя жена?

– Жена?
– ответил он, помолчав.
– Есть жена.

– Я и не сомневаюсь, что она у тебя есть. А вот где она, где? Вот о чем я спрашиваю.

– Она?.. На Урале. Где же еще! Со школой вместе.

Маргарита Николаевна вздохнула и усмехнулась:

– Какие вы все заботливые! Кого ни спроси теперь, где его жена, отвечают: эвакуирована - и довольны, а чем? Скажите, пожалуйста, какая доблесть! И вас всех, и их я совершенно не понимаю. Как можно было бежать, оставив на неизвестность - ну не будем говорить громких слов: любимого, - а просто близкого человека?
– Она недоуменно пожала плечами.
– И как вы, которые так много говорите о долге, первое, что сделали, - поспешили отправить своих жен в безопасные места. Без любви вы живете все, и все вы мелкие людишки. Вот что!

Резко встав, Маргарита Николаевна оскользнулась и чуть было не упала в воду, но Цымбал успел ее подхватить. Стараясь удержаться вместе с нею на камне, он невольно прижал ее к себе, тонкую, худую, вырывающуюся.

Потом она прошла по берегу несколько шагов, и из темноты Цымбал услышал ее голос:

– Виктор, ты, пожалуйста, не думай. Той, которая на Урале, я зла не желаю. Нисколько не желаю. Дай бог, чтобы она была всегда счастлива.

4

Долинину тоже, конечно, было известно, что немцы не оставили мысли о новом штурме Ленинграда. В кругу Преснякова, Терентьева, а иной раз и полковника Лукомцева, нет-нет да и навещавшего теперь долининский подвальчик, секретарь райкома нередко сиживал над картой. "Сражение возможно, - рассуждали они тут, - но успеха немцы не добьются. Только изведут свою живую силу, сколько бы они ее ни подбрасывали".

А что противник подводит к Ленинграду новые войска - в этом сомнения не было. На некоторых участках фронта у него появились горноегерские бригады, какие-то ударные части из Крыма; пришла "Голубая дивизия" испанцев; под Урицком разведчики захватили "языков" из квислинговского легиона; пленные рассказывали, что в Красное Село среди лета приезжал сам Квислинг и держал перед соотечественниками речь. Повод для речи был тот, что легионеры, дескать, выражают недовольство немцами: плохо кормят и мало платят.

Преснякова, который рассказывал об этом, перебил Терентьев:

– Полное скопление языцей. Передерутся. Не будет у них ладу.

– Такой надеждой льстить себя не следует, - заметил Лукомцев. Скопление языцей, как вы говорите, это верно. Но нельзя же забывать, что под Ленинградом в основном-то собраны лучшие немецкие войска.

– Что ж, товарищ полковник, - Терентьев нахохлился, - не хотите ли вы сказать, что они могут затеять что-нибудь решительное?

– Как понимать это - "решительное", - несколько подумав ответил Лукомцеа, - Они очень решительно наступали на Ленинград и минувшей осенью. Но в решении вопроса о Ленинграде не только они, а и мы с вами, к великому их огорчению, принимали, принимаем и будем принимать участие. Однако быть готовым надо