После освобождения из колонии Петр Чиж пошел работать на машиностроительный завод. "Иголку выточит", - с гордостью сказал начальник цеха. А тут вдруг подал заявление: прошу рассчитать... Куда собрался? Почему увольняется? Никто ничего не знает. Предложили отработать определенный законом срок. Чиж выказал неудовольствие: пусть, мол, кони вкалывают. Квартирует он у престарелой вдовы на Заводской улице. Хозяйка Шаринейна смирная. А гневается: "Что-то мастерит, гремит, стучит за закрытыми дверями - в голове трещит". Сначала она его ругала: "Спать не даешь". Петр на это: "Можешь жаловаться в аптеку". Каждый вечер повторяется одно и то же.

Громко зазвонил телефон, и Кушнирчук подняла трубку. Ей доложили:

– Пришла Шаринейна.

– Проводите ко мне, пожалуйста, - попросила она.

Перед Натальей Филипповной села худощавая женщина. На вылинявшей юбке давно отцвели мелкие полевые цветы, пожухли, как и маленькое личико Шаринейны, обрамленное седыми волосами, которые выбились из-под черной, слегка выбеленной солнцем и временем косынки.

– Вы не волнуйтесь, - успокаивая, сказала ей Кушнирчук, - я только спрошу вас о квартиранте. Как свидетеля.

– Мне о Петре ничегошеньки не известно. Он живет сам по себе, я - сама по себе.

– Расскажите, что знаете. Выдумывать ничего не нужно...

Петр Чиж поселился у нее осенью, почти три года назад. Сначала вовремя платил за квартиру и еду. Нужно - дров нарубит, воды принесет. Но так продолжалось недолго. Убедившись, что Шаринейна совсем одна (муж и двое сыновей с войны не вернулись, родственников нет), Чиж изменился. Притащится пьяный среди ночи: "Жрать, ведьма!" И хозяйке приходилось накрывать стол. Как-то не сдержалась: "Не платишь - ходи голодный. И квартиру освободи". Более страшной ночи Шаринейна не помнит. Прижал ее к кровати. Кончик финки коснулся посиневших губ, звякнул о металлические зубы. "Сдохнешь, и следа не останется!" На коленях молила, чтобы дал дожить отпущенный век, и поклялась, что не заикнется о квартплате и кормить будет даром. Чиж не успокоился: "Деньги на стол!" Оставил старой три рубля. "На хлеб хватит, - сказал, - а там пенсия подбежит". До утра Шаринейна еще надеялась: проспится Петр, попросит прощения, вернет деньги. А он до света вышел из комнаты хмурый - ни дать ни взять буря. Шаринейна как раз надевала пальто. "Куда?" - спросил и пригрозил финкой. Старая и слова сказать не могла. А он: "В милицию собралась? Скорее в могилу ступишь!"

– Вот так и живу, как овца с волком, - закончила свой рассказ Шаринейна.

– И так долго молчали?

– Что было делать?

– К нам прийти.

Собралась она было как-то. Всю дорогу оглядывалась. Пред самым отделением откуда ни возьмись Чиж: "Марш домой!" Проводил как под конвоем. И запер в кладовке до утра. Освободил под расписку: "Претензий к Чижу, моему доброму квартиранту, не имею..." И две недели потом Шаринейна откашливала холодную ночь.

– К вам соседи не заходят? - спросила Наталья Филипповна.

– Было время, заглядывали. То соли занять, то сито, то горшочек брали на время. А теперь зачем ходить по соседям? У всех свое есть.

Ночь с семнадцатого на восемнадцатое октября Шаринейна помнила. Спокойная была ночь - квартирант не пришел ночевать. Вернулся только к обеду, около двенадцати. Пьяненький. Радостный. Сразу лег спать.

Проснулся поздно, осушил бутылку - и его как ветром сдуло. Появился уже третьи петухи пели. Подремал немного. А собираясь на работу, пробовал водкой отчистить что-то красное на рукаве. Но только размазал. "Отнесешь в химчистку", - приказал и бросил пиджак на стул.

– Вы отнесли пиджак?

– Приказал же...

– В какую химчистку?

– В центральную.

Пиджак нашли быстро - его как раз хотели нести в цех. "Хорошо, что успели", - довольно улыбалась Кушнирчук, изымая вещественное доказательство для проведения экспертизы. Но и простым невооруженным взглядом она увидела: пятно на рукаве - след губной помады. Любава Родиславовна любила густо красить свои полные губы, и Чиж, должно быть, вымазался, таща ее в темноте в подвал. Если это так, у следствия весомое доказательство.

"Какие же вопросы поставить перед экспертизой?" - задумалась Наталья Филипповна, но из размышлений ее вывел капитан Крыило. Подошел и молча положил на стол финку. "Как она оказалась у капитана?" - удивилась Кушнирчук. Заглянула в ящик своего стола. Нож, каким был ранен Балагур, лежал на месте. А на столе - еще один.

– Где же вы его взяли?

Крыило устало присел. Он находился и настоялся до боли в спине. Только начало рассветать, как позвонили из нетесовского опытного лесничества: "Задержали браконьера, просим приехать".

Через двадцать минут мотоцикл капитана Крыило остановился в темно-зеленом еловом лесу около островерхого дома, похожего на сказочную избушку. В углу просторной конторы жался к стене краснощекий, с отвислым брюшком, в резиновых сапогах и брезентовой штормовке человек - низкорослый, будто приплющенный, и настороженный, всем своим видом как бы вопрошающий: "Что со мной будет?"

"Степан Березовский!" - узнал его капитан.

Березовский старый холостяк. Ему пятьдесят первый год. Работает электриком в колхозе. Живет, как одинокий волк, в хатке. Родная мать оставила его и перебралась к подруге детства, своей ровеснице: им обеим перевалило за восемьдесят. Ушла от сына, потому что он отбирал пенсию и за один вечер оставлял ее в чайной. Младший сын, Никита, звал мать к себе в город - не пошла.