Однако Тютчев действительно сразу же оказывался "выше" любой своей мысли и вовсе не стремился основательно изложить ее в обширном трактате; точно так же он не имел горячего желания, да и, следует добавить, особых возможностей добиться, чтобы его имя было запечатлено на том или ином политическом акте, в осуществлении которого он сыграл важную либо даже решающую роль.

Как неоднократно говорит в своей книге Аксаков, Тютчев был настолько чужд стремлению к известности, широкому признанию, славе, что это прямо-таки поражало в нем: "Можно сказать, что в тщеславии у Тютчева был органический недостаток... Всякое самодовольство было ненавистно его существу... Этот человек... обладал умом необычайно строгим, прозорливым, не допускавшим никакого самообольщения... При этом его уму была в сильной степени присуща ирония, но не едкая ирония скептицизма и не злая насмешка отрицания, а как свойство, нередко встречаемое в умах особенно крепких, всесторонних и зорких, от которых не ускользают, рядом с важными и несомненными, комические и двусмысленные черты явлений... При таком свойстве ума не могли же иначе, как в ироническом свете, представляться ему и самолюбивые поползновения его собственной личности, если они только когда-нибудь возникали".

Но в наше время уже можно увидеть в этом как бы ни на что не претендовавшем человеке одну из главных духовно-исторических сил России... Это вполне отчетливо видно нам в его поэзии, но нет сомнения, что поэзия только одно из выражений его личности. Аксаков свидетельствует, что ум поэта не допускал "никакого самообольщения". И если Тютчев целиком отдал свои последние годы политической деятельности, он наверняка чувствовал - и не без оснований, - что эта деятельность не бесплодна, что она имеет реальный исторический смысл и значение.

Аксаковское непонимание Тютчева очень ясно раскрывает то, что можно назвать драмой поэта. Ведь Аксаков был чрезвычайно близок к Тютчеву - и все же по существу отрицал его политическую деятельность. Он сумел предельно высоко и верно оценить политическую мысль поэта, утверждая, что до последних дней "его ум бодрствовал и светил неослабно; его суждения озаряли темную глубину современных мировых вопросов; на каждое важное явление истории, как за пределами, так и внутри России, отзывался он...". Далее раскрывается "замечательная способность Тютчева: усматривать в отдельном явлении, в данном внешнем событии его внутренний, сокровенный мировой смысл. Откидывая внешние частности, он в каждой заботе текущего дня обращается мыслью назад, к ее историческим основам, ищет и отыскивает в случайном и временном вопрос пребывающий - роковой, как он выражается".

Казалось бы, Аксаков должен был сделать вывод о том, что и действенное, практическое вмешательство Тютчева "в каждую заботу текущего дня" имеет свой глубокий смысл. Но он скорее склонен был видеть в тютчевских усилиях способ избавиться от "скуки"...

Не приходится уже говорить о многих других людях, которые были дальше от Тютчева, чем Аксаков, и уже никак не могли понять его деятельность. Что же касается тогдашних государственных деятелей, они, напротив, были не способны понять мысль Тютчева во всем ее объеме и исторической глубине...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

СМЕРТЬ И БЕССМЕРТИЕ

Природа... приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

Овстуг, 1871.

Уже шла речь о том, что Тютчев, как он сам не раз повторял, постоянно боролся с тиранией времени. Эта борьба была поистине победной. Всех, кто близко знал поэта в его последние годы, поражала его свобода от груза лет. Иван Аксаков писал об этом: "Кроме... внешних примет, Тютчев казался как бы непричастным условиям и действиям возраста: до такой степени не было ничего старческого ни в его уме, ни в духе... В разговорах с этим седовласым или почти безвласым, нередко хворым, чуть ли не семидесятилетним стариком, почти всегда зябнувшим и согревавшим спину пледом, не помнилось об его летах, и никто никогда не относился к нему как к старику... Возраст не оказывал на его мысль и на его душу ни малейшего действия, - в этом отношении вполне справедливо то выражение о нем, которое нам удалось слышать еще при его жизни: cet homme n'a pas d'age (у этого человека нет возраста.
– фр. )".

Эта свобода от возраста предстает с особенно высокой значительностью, если помнить, что Тютчев рано начал открытыми глазами смотреть в лицо смерти. Ему было тридцать пять лет, когда на его руках скончалась его первая жена, Элеонора. Он писал тогда Жуковскому (6 октября 1838 года): "Все пережить и все-таки жить... Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая... и вдруг поймем... и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится".

С тех пор поэт глубоко и драматически переживал едва ли не каждую смерть, постигавшую близкого либо просто знакомого ему человека. Кончина родственника всегда побуждала Тютчева прямо сопоставить ее с собственной жизнью. Когда в 1846 году умер его отец, он написал своей двоюродной сестре Пелагее Муравьевой: "Ощущаешь себя постаревшим на двадцать лет, ибо сознаешь, что на целое поколение приблизился к роковому пределу".

19 июля 1852 года он пишет Эрнестине Федоровне о том, что он "человек, постоянно преследуемый мыслью о смерти", что он испытывает "ежеминутно с такою болезненной живостью и настойчивостью сознание хрупкости и непрочности всего в жизни...".

Событие смерти всякий раз потрясало поэта. В 1866 году умерла дочь Карамзина Софья, с которой он был дружен. "Я так помню ее на похоронах госпожи Карамзиной*, - писал Тютчев Эрнестине Федоровне 10 июля - низко склонившейся над зияющей, могилой. И вот теперь ее черед! Можно сказать, что смерть - это единственное общее место, которое никогда не устареет. Первый, кто сообщил мне эту новость, был Вяземский на которого она произвела гораздо меньшее впечатление чем я ожидал... Впрочем, надо сказать, что немногие сохраняют до конца способность сильно чувствовать подобные события",

У Тютчева эта способность была исключительно развита. Притом он поистине смотрел прямо в лицо смерти; во многих письмах он говорит о ней с предельной обнаженностью. 22 октября 1852 года он писал Эрнестине Федоровне о смерти одного из своих знакомых: "Открылось кровотечение и... он не мог откашлять большого сгустка крови, остановившегося в горле и задушившего его..." А уже незадолго до собственной кончины, 14 сентября 1871 года, он рассказывал жене о смерти их общей приятельницы: "Последние двадцать четыре часа... были ужасны: она кричала, не переставая. Вскрытие тела показало что все мускулы были поражены раком, так что одна рука держалась на ниточке... И вот, перед лицом подобного зрелища, спрашиваешь себя: что все это значит и каков смысл этой ужасающей загадки, - если, впрочем, есть какой-либо смысл?"