Между тем можно с полным основанием сказать, что сама уже очевидная плодотворность тютчевских встреч в Москве в июле-августе 1843 года свидетельствует, так сказать, о подготовленности его восприятия.

Широко распространена версия, согласно которой Тютчев в долгие годы своей заграничной жизни был якобы вообще "оторван" от России и как бы даже не ведал о том, что в ней совершалось в двадцатых - начале сороковых годов. Эту версию поддержал и Иван Аксаков в своей биографии поэта, где сказано, в частности:

"Россия 1822 и Россия 1844 года- какой длинный путь пройден русскою мыслью! какое полное видоизменение в умственном строе русского общества! Во всем этом движении, этой борьбе Тютчев не имел ни заслуги, ни участия. Он оставался совершенно в стороне, и, к сожалению, у нас нет ни малейших данных, которые бы позволили судить, как отозвались в нем и внешние события, например, 14-е Декабря, и т.п., и явления духовной общественной жизни, отголосок которых все же мог иногда доходить и до Мюнхена. Уехав из России, когда еще не завершилось издание истории Карамзина, только что раздались звуки поэзии Пушкина... и о духовных правах русской народности почти не было и речи, - Тютчев возвращается в Россию, когда замолк и Пушкин, и другие его спутники поэты, когда Гоголь уже издал "Мертвые души"... и толки о народности, борьба не одних литературных, но и жизненных общественных направлений занимала все умы..."

Уже после того, как Иван Аксаков написал свою книгу, стали известны сохраненные Иваном Гагариным стихотворения Тютчева и о 14 декабря, и о польском восстании, и о гибели Пушкина. Но дело, конечно, не только в этом, Тютчев, о чем подробно говорилось выше, развивался вместе со своим поколением - поколением любомудров - и даже имел более или менее прочные связи с его виднейшими представителями. Далее, Тютчев, без сомнения, создавал свою поэзию в глубокой внутренней соотнесенности с пушкинским творчеством (о чем также шла речь выше). Наконец, Тютчев, надо думать, постоянно стремился с наибольшей возможной полнотой воспринять "духовную работу" на его родине; как свидетельствовала его жена, это было "величайшим интересом его ума и величайшей страстью его души", и нет оснований полагать, что этот интерес и эта страсть родились в Тютчеве только лишь на склоне лет. В 1844 году, еще до возвращения на родину, Тютчев писал в статье, предназначенной для аугсбургской "Всеобщей газеты", что он "русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле".

И в то же время было бы неверно не замечать или хотя бы преуменьшать трудность и даже в известном смысле мучительность тютчевского возвращения. Ведь поэту приходилось заново начинать жить в мире, который он покинул восемнадцатилетним. Нелегка была уже хотя бы... петербургская зима:

Глядел я, стоя над Невой,

Как Исаака-великана

Во мгле морозного тумана

Светился купол золотой.

Так писал Тютчев 21 ноября (по новому стилю- 3 декабря) 1844 года. Почти двадцать лет он не видел, как

Белела в мертвенном покое

Оледенелая река.

И, естественно:

Я вспомнил, грустно-молчалив,

Как в тех стран(х, где солнце греет,

Теперь на солнце пламенеет

Роскошный Генуи залив.

О Север, Север-чародей,

Иль я тобою околдован?

Иль в самом деле я прикован

К гранитной полосе твоей?

О, если б мимолетный дух,

Во мгле вечерней тихо вея,

Меня унес скорей, скорее

Туда, туда, на теплый Юг...

Прошло всего два месяца, как поэт приехал в Петербург, - и уже родилось в нем это властное стремление на Юг. 7 декабря поэт сообщает родителям: "Я слишком хорошо ощущаю, что совершенно отвык от русской зимы. Это зима первая, которую я переношу с 1825 года".

Мотив противопоставления Севера и Юга не раз возникает в стихах Тютчева. Нередко его толковали как чуть ли не "антирусский"; мол, Север это символ России, которую поэт еле-еле переносит... Но вдумчивый исследователь творчества поэта Н. В. Королева разоблачила несостоятельность этого толкования. Подчас истина лежит на поверхности, но как раз потому мы ее и не замечаем. В конце декабря 1837 года Тютчев также с глубокой грустью вспоминал о Генуе, где он недавно был:

Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,

Я зрел тебя лицом к лицу...

..................................................

И я заслушивался пенья

Великих Средиземных волн.

..................................................

Но я, я с вами распростился

Я вновь на Север увлечен...

Вновь надо мною опустился

Его свинцовый небосклон...

Здесь воздух колет. Снег обильный

На высотах и в глубине

И холод, чародей всесильный,

Один здесь царствует вполне.

Эти, написанные семью годами ранее, стихи явно перекликаются с "Глядел я, стоя над Невой...", вплоть до слова "чародей", не говоря уже о прямом противопоставлении Север - Юг. Однако стихи эти созданы не где-нибудь, а... в Турине, находящемся всего в ста километрах к северу от Генуи, но в предгорьях Альп.

Итак, в противопоставлении Север - Юг в поэзии Тютчева Север никак не может считаться неким синонимом России. Север-чародей или, в другом стихотворении, холод-чародей предстает в тютчевском мире как космическая стихия, могущая обрушиться на человека и на берегу Невы, и в предгорьях Альп.