– Время такое было, - ответил Сергей Алексеевич.
– Надо было спасать всех детей.

– Время.
– Тиссо подошел к лошади.
– Иди сюда, Алмаз, сюда, мой дорогой.
– Достал из кармана кусочек сахара и сунул лошади в зубы. Время-то прошло, а сына у вас нет, и все, кроме вас, о нем забыли.

Сергей Алексеевич пошатнулся, как от удара. Откуда взялся этот человек? И почему он разговаривает с ним, и что это еще за мальчишки, которые стоят рядом и слушают? И как он вообще попал в этот балаган, и как он посмел свое самое святое отдать на уничтожение! Он молча повернулся и, не видя ничего перед собой от гнева, пошел к выходу.

– Сергей Алексеевич!
– крикнул Тиссо.
– Извините, я не хотел вас обидеть... Вот чудак!

Последние его слова все же проникли в сознание Сергея Алексеевича, и он остановился. Нет, он не уйдет так, он скажет этому человеку все, что думает. Это не легко, но разве ему вообще когда-нибудь было легко?

Не по той дороге он шел в жизни, на которой могло быть легко, и он гордится этим.

– Что же, по-вашему, - сказал Сергей Алексеевич, - живым жить, а мертвым гнить? Так, по-вашему?

– Я же извинился перед вами, - сказал Тиссо.
– И хватит.

– Эх, молодой человек, - сказал Сергей Алексеевич, - нет в вас чего-то самого главного!

– Вы мне мешаете, - сказал Тиссо, прыгнул в седло и поскакал по кругу.

Коля подошел к Сергею Алексеевичу и сказал:

– Идемте, - и взял его под руку.

И эта теплая, крепкая мальчишеская рука заново повернула его к жизни, и тот голос, который только что звучал в нем: "Зачем я это все им рассказал", начал в нем затухать, хотя лицо его по-прежнему было сурово.

ПЕРЕПРАВА

Когда они вышли на улицу и смешались с толпой, Коля, который горел нетерпением побыстрее объясниться, сказал:

– Здорово, что вы не уехали...
– Нет, его слова сейчас прозвучали слишком нелепо.
– А кенар ваш в полном здравии.
– Опять что-то не то, и Коля уже по инерции тихонько добавил: - Распелся сегодня, раскричался, меня утром разбудил.
– И вдруг: - Вы не верьте ему... тому... в цирке.
– Он не хотел даже произносить его фамилию.
– Он неправду сказал. Я вот так не думаю. И никто не думает.

И симпатия к Тиссо у него сменилась острой неприязнью. Он был легок в своих переходах в отношении к людям, он был скор на руку и ненавидел всякое предательство.

Сергей Алексеевич ничего не ответил, но все же подумал, что у Коли душа горяча и честна, как у Витьки, и ему было приятно, что в нем он не ошибся. Он повернулся к мальчику, опустил ему руку на голову и сказал:

– Волосы у него были белые, как солома. Жили мы вдвоем. Его мать умерла, когда он был совсем маленьким, и я сам за ним ухаживал. В общем, ему было нелегко: то я уезжал в командировку, то на полевые учения. А он сам готовил себе еду, сам стирал белье. Жили мы в Белоруссии, на границе. И вдруг меня вызвали в Москву и предложили поехать в Испанию. А там в то время была война - революционеры дрались с фашистами, их там называли фалангисты. В Испании я провоевал год... Женился на девушке - испанке из нашей бригады...

Сергей Алексеевич замолчал.

А видел он зимнюю проселочную дорогу и себя с Лусией, сидящих в санях. Это они едут в интернат за Витькой. Он помнит и бережно разбирает каждый свой жест и слово из того далекого, сладостного, благополучного времени.

Он вылез из саней, отряхнулся от сена, краешком глаза прошелся по окнам, не выглядывает ли там где-нибудь Витька, и почувствовал, что сердце у него почти остановилось от напряжения, точь-в-точь как в последний миг перед атакой. Но он все старался делать медленно, чтобы не выдать себя перед Лусией. Он потер уши - крепкий был мороз, - потом помог выйти из саней Лусии, посмотрел на нее, и ему стало весело. Лусия была так укутана, что не видно было ее лица, торчал только кончик носа и большие черные глаза. В вестибюле интерната их встретила женщина-вахтер, посмотрела на них и спросила:

"Князевы или Малинины?"

"Князевы, - ответил он. В пустом вестибюле голоса громко и неестественно резонируют, и ему тогда показалось, что дом пуст и он сейчас не увидит Витьки, и он не выдержал и спросил: - А что это у вас так тихо?"

"Каникулы, - ответила женщина.
– Только двое остались: ваш и Малинина. Идемте, я вас провожу..."

И в ту же секунду в конце длинного коридора интерната, который заканчивался окном, появились две стремительно бегущие фигурки. Они до сих пор стоят у него перед глазами, а в ушах звучит топот их ног. Они бежали рядом, Витька и какая-то девочка, еще, видно, не зная, за кем из них приехали долгожданные родители, и, хотя ему нестерпимо было радостно встретить наконец Витьку, какое-то щемящее чувство тревоги охватило его при виде этой чужой, незнакомой девочки, дочери неизвестного ему Малинина.

Они остановились, и девочка, которая бежала к ним навстречу, поняла свою ошибку и тоже остановилась, а Витька без слов, без радостных восклицаний бросился к нему.

Ростом он стал повыше, а плечики на ощупь такие же худенькие были, и спинка тоненькая, и гнулась от малейшего прикосновения, и пахло от него забытым мальчишеским теплом, и острижен он был наголо.

"Ну, успокойся, - сказал он Витьке.
– Что это тебя остригли?"

Витька ему ничего не ответил и не оторвал от его груди головы, видно, боялся расплакаться.