Некоторое время он, весь умиротворенный, продолжал сидеть на краю кровати и облизывал языком зубы, прежде чем съел остатки хлеба и выпил остатки вина. Затем он сложил в одну кучу пустую консервную банку, обрезки кожуры от груши, оберточную бумагу от сыра, завернул все вместе с хлебными крошками в пакет, отнес его и пустую бутылку в угол за дверью, взял со стула чемодан, поставил стул обратно на свое место в нишу, помыл руки и стал укладываться спать. Он свернул шерстяное одеяло в ногах и накрылся одной простыней. Потом он погасил лампу. Было темным-темно. Даже сверху, где находился прямоугольник форточки, в комнату не проникал ни малейший лучик света; только слабые, насыщенные парами, потоки воздуха и откуда-то совсем издалека звуки. Было очень душно. ?Завтра я покончу с собой?, ? сказал Джонатан. После этого он уснул.

_____

Ночью была гроза. Эта была одна из тех гроз, которые не сразу разряжаются целой серией громовых ударов и всблесков молний, а одна из тех, которые требуют для своих приготовлений много времени и долго сдерживают свою мощь. Два часа она нерешительно жалась по углам неба, нежно сверкала зарницами, тихо ворчала, перекатывалась от одной части города к другой, словно не зная, где ей собраться, расширялась при этом, росла и росла, покрыла наконец тонким свинцовым полотном весь город, выжидала дальше, заряжалась, благодаря своей нерешительности, все большим напряжением, все еще не ударяла... Ничто не шевелилось под этим полотном. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в душной атмосфере, не шевелились ни листик, ни пылинка, город лежал, словно оцепенев, он дрожал от оцепенения, если можно так сказать, он дрожал в давящем напряжении, как будто сам был грозой и ждал момента, чтобы обрушиться на небо.

И потом, наконец, это было уже под утро и начинало слегка светать, гроза громыхнула, один раз, так мощно, так яростно, будто взлетел на воздух весь город. Джонатан подскочил в кровати. Он услышал грохот неосознанно, не говоря уже о том, что не мог распознать в нем удар грома, это было для него хуже: в секунду его пробуждения грохот сплошным ужасом отозвался в его конечностях, ужасом, причины которого он не знал, смертельным страхом. Единственным, что он услышал, были отзвуки грохота, многократное эхо и громовые раскаты. На слух это было так, как будто на улице валились дома, словно книжные полки, и его первой мыслью было: все! вот он, конец. И он имел при этом в виду не только свой собственный конец, но и конец света, смерть всего человечества, землетрясение, атомную бомбу или и то, и другое ? в любом случае, конец абсолютный.

Но потом вдруг наступила мертвая тишина. Не слышно было больше ни раскатов грома, ни шума разрушений, ни небесного треска ? ничего, ровным счетом ничего. И эта внезапная и продолжительная тишина была едва ли не ужаснее, чем грохотанье гибнущего мира. Ибо теперь Джонатану показалось, что хотя он еще и существовал, однако кроме него на свете не осталось больше ничего, ничего напротив, ничего вверху и внизу, ничего внешнего, ничего другого, на что бы он мог ориентироваться. Все его восприятие, зрение, слух, чувство равновесия ? все, что могло ему подсказать, где он и кто он, ? пропадало в абсолютной пустоте мрака и тишины. Он чувствовал только лишь бешеное биение своего сердце и дрожь своего тела. Он знал только, что находится в кровати, но не знал, что это была за кровать и где она стояла ? если вообще она стояла, если она не падала, куда-нибудь в бездонную пропасть, потому что она как будто качалась, и он вцепился обеими руками в матрац, чтобы не перевернуться, чтобы не потерять это единственное что-то, что он еще держал в своих руках. Глазами он искал, за что бы зацепиться в темноте, ушами ? за что бы зацепиться в тишине, он ничего не слышал, он ничего не видел, совершенно ничего, его желудок бурчал, отвратительный привкус сардин поднялся в нем, ?только бы не стошнило?, ? подумал он, ? ?только бы не вырвало, не хватало только, чтобы тебя самого сейчас вывернуло наизнанку!?... и потом, когда прошла уже мучительная вечность, он все же увидел кое-что, а именно, крошечно-слабое мерцание вверху справа, едва приметный проблеск света. И он ухватился за него, вцепился в него глазами, держался за это маленькое прямоугольное пятнышко света, за это отверстие, за эту границу между внутренним и внешним миром, за это подобие окна в комнате... но в какой комнате? Это же была не его комната! Ни за что на свете это не твоя комната! В твоей комнате окно расположено чуть выше того места, где заканчивается кровать, в ее ногах, а не так высоко под потолком. Это... это и не комната в доме дяди, это детская комната в доме родителей в Шарентоне ? нет, не она, это подвал, да, подвал, ты в подвале родительского дома, ты ? маленький мальчик, тебе только приснилось, что ты взрослый, противный старый охранник в Париже, на самом деле ты еще ребенок и сидишь в подвале дома своих родителей, и за его стенами ? война, и ты заперт в подвале, засыпан, забыт. Почему они не идут? Почему они меня не спасут? Почему здесь так ужасно тихо? Где другие люди? Боже мой, где же все другие люди? Я ведь не могу прожить без других людей!

Он вот-вот готов был закричать. Он хотел громко выкрикнуть эти слова, что не может прожить без других людей, выкрикнуть их в тишину, такой большой была его нужда, таким отчаянным был страх старого ребенка Джонатана Ноэля перед одиночеством. Но в тот самый момент, когда он хотел закричать, он получил ответ. Он услышал какой-то шум.

Где-то что-то стукнуло. Совсем тихо. И стукнуло снова. И в третий и в четвертый раз, где-то наверху. И затем отдельное постукивание перешло в частую, тихую дробь и она зазвучала все сильнее и сильнее, и вскоре это была уже не дробь, а мощный, густой шелест, и Джонатан распознал в нем шелест дождя.

Тут помещение снова обрело свой порядок, и Джонатан узнал теперь уже в светлом прямоугольном пятнышке форточку световой шахты и разглядел в тусклом свете очертания комнаты в гостинице, умывальник, стул, чемодан, стены.

Он выпустил из мертвой хватки своих ладоней матрац, подтянул к груди колени и обнял их руками. Так, сжавшись, он оставался сидеть, долго, около получаса, и прислушивался к шуму дождя.

Потом он встал и оделся. Ему не нужен был свет, он хорошо ориентировался в полумраке. Он взял чемодан, пальто, зонтик и вышел из комнаты. Тихо сошел он вниз по лестнице. Ночной порьте внизу у стойки спал. Джонатан на цыпочках прошел мимо него и совсем легонько, чтобы не разбудить его, нажал на кнопку открывания двери. Послышалось едва слышное ?щелк?, и дверь приоткрылась. Он вышел наружу.

_____

На улице его окружил прохладный, серо-голубой утренний воздух. Дождь кончился. Только с крыш капали капли и с маркиз стекали ручейки, и на тротуарах блестели лужи. Джонатан пошел к Рю-де-Севр. Нигде не было видно ни души, машин тоже не было. Дома стояли тихие и скромные, исполненные почти трогательной невинности. Создавалось такое впечатление, что дождь смыл с них их гордость, хвастливое сияние и весь их грозный вид. На другой стороне улицы, перед продовольственным отделом универмага Бон Марше, вдоль витрин прошмыгнула кошка и скрылась под разобранными овощными лотками. Справа, у сквера Бусико, деревья трещали от сырости. Несколько дроздов завели свою трель, она эхом отозвалась от фасадов зданий и только сильнее подчеркнула тишину, лежавшую над городом.

Джонатан пересек Рю-де-Севр и свернул на Рю-дю-Бак, чтобы прямиком направиться домой. При каждом шаге его мокрые подошвы шлепали о мокрый асфальт. Так, словно идешь босиком, подумал он, и под этим он больше подразумевал характерный звук шлепанья, нежели ощущение скользкой влаги в ботинках и носках. Ему вдруг сильно захотелось снять ботинки и носки и пойти дальше босиком, и если он этого не сделал, то только по лености, а не потому, что это показалось бы ему непристойным. Однако он принялся старательно топать по лужам, прямо по самым их серединам, зигзагами он шел от лужи к луже ? один раз он даже перешел на другую сторону улицы, потому что там на тротуаре увидел особенно красивую и крупную лужу ? и топал по ним гладкими, хлюпающими подошвами так, что по стеклам витрин, по припаркованным машинам и по его собственным штанинам вовсю разлетались брызги, это было здорово, он наслаждался этой маленькой детской забавой, точно великой, вновь обретенной свободой. И он был еще весь на подъеме от воодушевления и восторга, когда пришел на Рю-де-ля-Планш, вошел в дом, проскользнул мимо закрытого закутка мадам Рокар, пересек задний двор и стал подниматься наверх по узкой лестнице подъезда для прислуги.