Но сегодня все было по-другому. Сегодня Джонатану никак не удавалось обрести свое сфинксовое спокойствие. Не прошло и десяти минут, как он уже болезненно ощущал всю тяжесть своего туловища подошвами ног. Он начал перемещать вес тела с одной ноги на другую и обратно, сбился с ритма, пошатнулся и был вынужден сделать пару мелких шагов в сторону, чтобы не дать центру своей тяжести, который он всегда до этого держал под образцовым контролем, выйти из равновесия. И тут у него еще ни с того ни с сего зачесались бедра, бока на уровне груди и затылок. Через некоторое время у него зазудел лоб, так, будто он стал вдруг сухим и шершавым, как это иногда случалось зимой ? при этом ведь сейчас было жарко, даже неуместно жарко для пятнадцати минут десятого, лоб уже так сильно покрылся испариной, как это, собственно, должно было произойти только ближе к половине двенадцатого... У него зудели руки, грудь, спина, ноги от пояса до ступней, зудело все там, где была кожа, и ему хотелось чесаться, безудержно и сильно, но это уж вовсе никуда не годилось, то, чтобы охранник чесался на виду у всех! И он глубоко вздохнул, всхорохорился, выгнул спину, расслабил ее, поднял и опустил плечи и таким образом потерся изнутри о свою одежду, чтобы доставить себе некоторое облегчение. Правда, эти необычные выгибания и подергивания опять усилили его шатание из стороны в сторону и вскоре мелких боковых шагов-выпадов стало не хватать для сохранения равновесия, и Джонатану пришлось, вопреки привычному графику, выйти из своей каменной позы еще до прибытия лимузина мсье Ределя около половины десятого, и преждевременно перейти к процессу патрулирования ? семь шагов влево, семь вправо. При этом он пытался зафиксировать свой взгляд на кромке второй ступеньки и равномерно вести его взад-вперед, точно вагончик по надежному рельсовому пути, рассчитывая на то, что эта монотонно повторяющаяся, на всем своем протяжении неизменчивая картина края мраморной ступеньки вернет его душе желаемое сфинксовое спокойствие, которое бы заставило его забыть и тяжесть тела, и зудение кожи, и вообще всю эту странную неразбериху, творившуюся в его теле и в его духе. Однако тут ничего нельзя было поделать. Вагончик то и дело сходил с пути. С каждым движением век его взгляд отрывался от проклятой кромки и прыгал на что-нибудь другое: на обрывок газеты на тротуаре, на ногу в синем носке, на женскую спину, на авоську с хлебом, на ручку внешней входной двери в банк, на красный светящийся ромб табачной рекламы на кафе напротив, на велосипед, на соломенную шляпу, на чье-то лицо... И нигде ему не удавалось закрепиться, найти новую стоп-точку, которая дала бы ему опору и ориентацию. Едва он выхватил справа соломенную шляпу, как проезжавший мимо автобус перебросил его взгляд по улице налево, чтобы уже через пару метров отдать его белому спортивному кабриолету, который снова потянул его по улице направо, где тем временем скрылась соломенная шляпа ? глаз тщетно искал ее в толпе прохожих, в потоке шляп, он зацепился о розу, раскачивавшуюся на совсем другой шляпе, отцепился, затем, наконец, опустился назад, на край ступеньки, опять не сумел успокоиться, пошел блуждать дальше, без остановок, от точки к точке, от пятна к пятну, от линии к линии... К тому же создавалось впечатление, что воздух сегодня подергивался от жары, как это бывает лишь в июле в жаркие послеобеденные часы. Перед всеми предметами дрожала прозрачная пелена. Контуры домов, уступы и коньки крыш были очерчены ослепительно ярко и вместе с тем нечетко, как будто были обтрепаны. Края сточных канавок и стыки тесаных камней тротуара, обычно выровненных как по линейке, извивались сейчас сверкающими кривыми. И женщины, казалось, сегодня были все одеты в платья кричащих цветов, они проносились мимо пылающими огнями, приковывали к себе взгляд и все-таки не задерживали его. Все вдруг потеряло свои ясные очертания, ничто не поддавалось четкой фиксации. Все колыхалось.

?Это мои глаза шалят?, ? подумал Джонатан, ? ?за ночь я стал близоруким. Мне нужны очки?. В детстве ему уже приходилось носить очки, не сильные, минус ноль семьдесят пять диоптрий слева и справа. Было весьма странно, что близорукость снова давала ему знать о себе в его возрасте. С годами люди, скорее, делаются дальнозоркими, читал он, близорукость же, наоборот, понижается. А что, если у него была вовсе не нормальная близорукость, а что-нибудь из того, что вообще нельзя было поправить очками: катаракта, глаукома, отслойка сетчатки, рак глаз или опухоль мозга, давившая на глазной нерв..?

Он был так сильно занят этой ужасной мыслью, что в его сознании не сразу отозвался короткий сигнальный гудок, повторенный несколько раз. Лишь на четвертый или пятый раз ? сигналили уже в затяжную ? он услышал и отреагировал, подняв голову: и вот те на! перед воротами действительно уже стоял черный лимузин мсье Ределя! Ему, Джонатану, опять посигналили и даже сделали знак рукой, как будто ждали уже не одну минуту. Перед воротами! Лимузин мсье Ределя! Когда же это он проморгал его приезд? Обычно ему даже не надо было смотреть в ту сторону, он чувствовал, что машина приближалась, он слышал это по гудению мотора, он мог спать и проснулся бы, как собака, заслышав приближение лимузина мсье Ределя.

Он не то, что поспешил, он ринулся к воротам, ? еще чуть-чуть и он бы в своей спешке упал, ? открыл их ключом, раздвинул створки, отдал честь, провожая лимузин глазами; он чувствовал, как стучало его сердце и как трепетала его ладонь у козырька.

Когда он закрыл ворота и возвращался назад к центральному входу, он был весь в поту. ?Ты не увидел лимузин мсье Ределя, ? бормотал он дрожавшим от отчаяния голосом и повторял то и дело, как будто сам не мог понять происшедшего: ?Ты не заметил, как подъехал лимузин мсье Ределя.., ты не заметил его, ты не справился со своей задачей, ты халатно отнесся к своим обязанностям, ты не только слепой, ты к тому же глухой, старый и опустившийся человек, ты не годишься больше в охранники?.

Он дошел до нижней ступени мраморной лестницы, взошел на нее и попытался снова принять стойку. Он сразу заметил, что ему это не удалось. Плечи невозможно было больше держать расправленными, руки безвольно болтались по обе стороны брючного шва. Он осознавал, что представлял собой в этот момент комическую фигуру и ничего не мог против этого предпринять. В тихом отчаянии он смотрел на тротуар, на улицу, на кафе наротив. Рябь в воздухе улетучилась. Все вещи и предметы обрели свой первоначальный вид, линии шли прямо, мир отчетливо лежал перед его глазами. Он слышал шум уличного движения, шипенье автобусных дверей, крики официантов из кафе, цоканье ?шпилек? женских туфель. Как зрение, так и слух были у него в полном порядке. Но по его лбу ручьями струился пот. Во всем теле он чувствовал слабость. Он повернулся, поднялся на вторую ступень, поднялся на третью ступень и стал в тень, вплотную к колонне рядом с входной дверью. Он заложил руки за спину, так, что они прикоснулись к колонне. Вслед за тем он аккуратно отвел туловище назад, оперев его сначала о свои руки, затем о колонну, и прислонился к ней ? в первый раз за все время своей тридцатилетней службы. И на несколько секунд он закрыл глаза. Так стыдно ему было.

______

Во время обеденного перерыва он взял из гардероба чемодан, пальто и зонтик и отправился на лежавшую поблизости Рю-Сен-Пласид, где была маленькая гостиница, в которой, жили, главным образом, студенты и приезжие рабочие. Он спросил самую дешевую комнату, ему предложили такую за пятьдесят пять франков, он взял ее не глядя, заплатил вперед, оставил свой багаж тут же, у портье. В киоске на улице он купил два кренделя с изюмом, пакет молока и пошел через дорогу в сквер Бусико ? маленький парк перед универмагом Бон Марше. Там он сел на скамейку в тени и принялся есть.

Двумя скамейками дальше сидел местный клошар**. Между коленями у него была зажата бутылка белого вина, в руке он держал полбатона белого хлеба и рядом с ним на скамейке лежал пакет с копчеными сардинами. Одну за одной он вытягивал сардины из пакета за хвост, откусывал им головы, выплевывал их и остальное целиком засовывал себе в рот. Потом он откусывал от батона, делал большой глоток из бутылки и довольно кряхтел. Джонатан знал этого человека. Зимой он всегда сидел у универмага, возле входа на склад, на решетке над котельной, а летом ? перед магазинами одежды на Рю-де-Севр, или у портала Иностранной миссии, или рядом с почтамтом. Он уже давно обитал в этом районе, столько же, сколько жил здесь Джонатан. И Джонатан помнил, что тогда, тридцать лет назад, когда он впервые увидел этого клошара, в нем закипела какая-то неистовая зависть, зависть на ту беззаботность и беспечность, с которой этот тип вел свою жизнь. В то время как Джонатан ежедневно ровно в девять заступал на службу, клошар занимал свое место зачастую только в десять или одиннадцать часов; в то время как Джонатан должен был стоять по стойке ?смирно?, тот преспокойно посиживал себе на своем куске картона и еще курил при этом; в то время как Джонатан час за часом, день за днем и год за годом, не щадя собственной жизни, охранял банк и в поте лица своего зарабатывал себе этой работой на хлеб, клошар не делал ничего, кроме как полагался на сострадание и заботу своих сограждан, которые бросали ему в шляпу деньги. И, казалось, у него никогда не было плохого настроения, даже тогда, когда шляпа оставалась пустой; казалось, он никогда ничем не тяготился, ничего не боялся или просто никогда не скучал. Он всегда излучал своей персоной самоуверенность и самодовольство, словно нарочно провоцировал окружающих этой выставленной на показ аурой свободы.

Но однажды, в середине шестидесятых годов, осенью, когда Джонатан шел на почту на Рю-Дюпин и перед входом чуть было не споткнулся о бутылку с вином, стоявшую на куске картона между полиэтиленовым пакетом и хорошо известной ему шляпой с несколькими монетами в ней, и когда он невольно оглянулся в поисках бродяги ? не потому, что ему вдруг стало нехватать его как живого человека, а потому, что из натюрморта с бутылкой, пакетом и картонкой просто выпадала центральная деталь... ? он увидел его на противоположной стороне улицы сидящим на корточках между двумя припаркованными машинами; он сидел там и справлял свою нужду. Он устроился рядом с желобком водостока со спущенными до колен штанами, его зад был обращен прямо на Джонатана, он был полностью обнажен, этот зад, пешеходы проходили мимо, каждый мог видеть его: мучнисто-белый, покрытый синими подтеками и красноватыми струпчатыми ссадинами зад, который имел такой обшарпанный вид, как ягодицы у не встающего с постели старика ? при этом ведь бродяга в то время по годам был не старше Джонатана, быть может, тридцати, самое большее тридцати пяти лет. И из этого обшарпанного зада на мостовую выстреливала струя коричневой, супообразной жидкости, с ошеломительным напором и невероятного объема, ? там уже образовалась лужа, целое озеро, омывавшее ботинки бродяги, ? и разбрасываемые во все стороны брызги оседали на его носках, ляжках, штанах, рубашке, на всем, на чем только было можно...