Машина повернула и въехала на площадь, в конце которой неожиданно вырос огромный, застилающий небо и весь задний план, темный, словно вырезанный из дерева, мареный и отполированный, готический собор.

– Вам экскурсия будет. Нотр-Дам. Как это по-русски, кафидрал.

– Кафедральный, - помог Стас, пригибаясь к лобовому стеклу по мере приближения к собору и проверяя шею на гибкость, - Сколько же ему лет, батюшки!

Он и не ожидал, что Дескитере столь щепетильно изучал историю своего города.

– Он начал строиться в 1352 году, - произнес адвокат, - И комплектовался двести лет. В семнадцатом сенчере он много оформлялся Питером Паулом Рубенсом.

Азаров озирал торжественно взмывшее ввысь почти черное на ярком солнце колючее тело собора. Его жукообразные щупальца, вырастающие из необычайно высоких деревьев, его ворота, облепленные тысячами резных фигурок епископов, химер, херувимов и надписей.

– У нас с вами насыщенная программа. А вы, я вижу, гитарист?
– спросил адвокат, когда они проехали мост.

– Это, наверное, нескромно, но я люблю петь, тем более, что буду жить в их доме. Устроим концерт.

– Великолепно. Вы попали в точку. Ведь муж Виктории тоже замечательно играет. У него золотые руки, он и цирюльник замечательный. Он всегда открывает выставки Виктории сольным концертом. О! Вы услышите!

Он не сказал на каком инструменте играет хозяин дома.

Они пересекли весь город, совершив вынужденную обзорную экскурсию и вновь выехали на лоно природы. Далеко слева, где горизонт покрывала сиреневая дымка, казавшаяся морем, торчали трубы нефтеперерабатывающего комплекса. На самом деле это было как раз место, где Шельда впадала в море. Азаров начинал уставать от неопределенности и, в то же время, от ожидания дальнейших, весьма прогнозируемых, событий. Он вяло смотрел на утопающее в солнце далекое нефтяное царство.

– Самый крупный в этой части Европы, - перехватил Филипп взгляд Азарова, - хотите повидать?

Отсюда, с небольшой возвышенности, огромный комплекс казался игрушечным, нарисованным акварелью вдоль всего побережья далекого залива.

Дорога к дому Смейтсов вела через пригородный парк, где все было ухожено, как в музее, ничего не было лишнего, деревья выстроились в длинные шеренги, а трава кругом казалась специально посеянной и постриженной. Уже спустя семь минут после того, как они выехали за черту города, в конце просторной проезжей аллеи показался дом. Аллея упиралась в проселочную улицу, вдоль которой стояли особняки. Машина въехала в открытые ворота одного из участков, того самого, который был виден с аллеи. Хозяева стояли на пороге дома, и, как показалось Стасу, с каким-то многозначительным, глубоким интересом принялись его разглядывать, как только он показался из автомобиля.

Они всматривались в него так, как всматриваются в ребенка, которого давно не видели, желая определить, насколько он изменился и вырос и на кого он похож больше. Стас даже остановился, решив дать им время. Женщина первой раскрыла свои объятья и вдруг бросилась к нему.

Стас, не всегда откликающийся на эмоциональный настрой своих друзей и коллег, на этот раз почувствовал прилив умиления и признательности. Она подлетела к нему с распахнутыми объятиями, держа в руке белый платок, расцеловала его, отодвинула посмотреть и снова поцеловала. Это не шло ей, она выглядела изысканно-молодо, как в иностранном кино, а так по-бабьи налетела на него, словно он с войны вернулся. Ему было неловко из-за того, что он не был готов ответить таким же трепетом и искренностью. Ведь он приехал работать. Он уткнулся носом в плечо дамы и чувствовал, как она похлопывает его по спине.

Ее муж, довольный уже оттого, что жена его с таким восторгом принимает гостя из России, одобрительно поздоровался со Стасом, а затем с Филиппом.

– Заходьте, - вдруг произнес он, и Стас рассмеялся от неожиданного столкновения с южно-русским говором.

Его буквально внесли в комнаты. Теплый свет ласково утешил его глаза. В доме пахло чем-то знакомым, сладковато-пряным, тонко-масляным, очевидно, красками. Со всех сторон комнаты засветились, запели, заиграли эти краски, фантасмагории красок, мозаика мазков, множество небольших портретов, пейзажей, статуэтки, бюсты, банки с кисточками и вязанные скатерти, закружились вокруг него какие-то венки из луговых цветов, высокие сухие колосья, торчащие из ваз, старинная мебель: сервант, деревянные стулья с изогнутыми спинками, тяжелый комод, фотографии на стенах и фрагменты вышивки, вставленные в рамку, диван, цветочные занавески на окнах и благодушные люди, переговаривающиеся то ли с ним, то ли между собой. Стас, на удивление легко, понимал их речь, у него кружилась голова от запаха почтенного антиквариата, настоящей чистоты и масляных красок.

Только вечером он вышел из своей комнаты, когда позвали к столу. Он не мог спать, но пребывал все эти часы в забытьи, лежа на сухом, шуршащем диване и прислушиваясь к движению, происходившему в доме. Во всем ощущалась близость моря, вроде бы слышались всплески прибоя, шум, обычно висящий над морскими глубинами. Ему казалось, что за его дверью, и там, на первом этаже, ходит очень много людей, все они молчат и ходят очень тихо, потому что боятся нарушить его сон. Только половицы этого дома немного выдают их присутствие. Необычное ощущение полуденного тихого часа в старой подмосковной усадьбе не покидало его. К вечеру по всей комнате разлился розово-желтый свет и запах сдобы.

"Интересно, сколько людей живет здесь, есть ли работники по дому, думал Азаров.
– Приятные люди, но зачем они так перенасыщены радушием? Это все неадекватно моей маленькой миссии. Может быть, им так важно заявить о живописи Виктории в Москве? А может быть, им просто ничего не стоит принять у себя человека из другой страны, взяв большую часть расходов на свои плечи. Но это так обязывает..."

...Хозяин с хозяйкой сидели перед Стасом в большом холле, обставленном, как нечто среднее между гостиной и прихожей, дверь из нее вела прямо на крыльцо, и Стас перебирал струны гитары, мысленно перелистывая свой песенник.