– Помилуй, Ирина, что ты говоришь! И платье это премилое... Оно мне еще потому дорого, что я в первый раз в нем тебя видел.

Ирина покраснела.

– Не напоминайте мне, пожалуйста, Григорий Михайлович, что у меня уже тогда не было другого платья.

– Но уверяю вас, Ирина Павловна, оно прелесть как идет к вам.

– Нет, оно гадкое, гадкое,- твердила она, нервически дергая свои длинные мягкие локоны.- Ох, эта бедность, бедность, темнота! Как избавиться от этой бедности! Как выйти, выйти из темноты!

Литвинов не знал, что сказать, и слегка отворотился...

Вдруг Ирина вскочила со стула и положила ему обе руки на плечи.

– Но ведь ты меня любишь? Ты любишь меня?
– промолвила она, приблизив к нему свое лицо, и глаза ее, еще полные слез, засверкали веселостью счастья.Ты любишь меня и в этом гадком платье?

Литвинов бросился перед ней на колени.

– Ах, люби меня, люби меня, мой милый, мой спаситель, - прошептала она,пригибаясь к нему.

Так дни неслись, проходили недели, и хотя никаких еще не произошло формальных объяснений, хотя Литвинов все еще медлил с своим запросом,конечно, не по собственному желанию, а в ожидании повеления от Ирины (она как-то раз заметила, что мы-де оба смешно молоды, надо хоть несколько недель еще к нашим годам прибавить), но уже все подвигалось к развязке, и ближайшее будущее обозначалось ясней и ясней, как вдруг совершилось событие, рассеявшее, как легкую дорожную пыль, все те предположения и планы.

VIII

В ту зиму двор посетил Москву. Одни празднества сменялись другими; наступил черед и обычному большому балу в Дворянском собрании. Весть об этом бале, правда в виде объявления в "Полицейских ведомостях", дошла и до домика на Собачьей площадке. Князь всполошился первый; он тотчас решил, что надо непременно ехать и везти Ирину, что непростительно упускать случай видеть своих государей, что для столбовых дворян в этом заключается даже своего рода обязанность. Он настаивал на своем мнении с особенным, вовсе ему не свойственным жаром; княгиня до некоторой степени соглашалась с ним и только вздыхала об издержках; но решительное сопротивление оказала Ирина. "Не нужно, не поеду",- отвечала она на все родительские доводы. Ее упорство приняло такие размеры, что старый князь решился наконец попросить Литвинова постараться уговорить ее, представив ей, в числе других "резонов", что молодой девушке неприлично дичиться света, что следует "и это испытать", что уж и так ее никто нигде не видит. Литвинов взялся представить ей эти "резоны". Ирина пристально и внимательно посмотрела на него, так пристально и так внимательно, что он смутился, и, поиграв концами своего пояса, спокойно промолвила:

– Вы этого желаете? вы?

– Да... я полагаю,- отвечал с запинкой Литвинов.- Я согласен с вашим батюшкой... Да и почему вам не поехать ... людей посмотреть и себя показать,прибавил он с коротким смехом.

– Себя показать,- медленно повторила она.- Ну, хорошо, я поеду... Только помните, вы сами этого желали.

– То есть, я...- начал было Литвинов.

– Вы сами этого желали,- перебила она.- И вот еще одно условие: вы должны мне обещать, что вас на этом бале не будет.

– Но отчего же?

– Мне так хочется.

Литвинов расставил руки.

– Покоряюсь... но, признаюсь, мне было бы так весело видеть вас во всем великолепии, быть свидетелем того впечатления, которое вы непременно произведете... Как бы я гордился вами!
– прибавил он со вздохом.

Ирина усмехнулась.

– Все это великолепие будет состоять в белом платье, а что до впечатления... Ну, словом, я так хочу.
– Ирина, ты как будто сердишься?

Ирина усмехнулась опять.

– О нет! Я не сержусь. Только ты... (Она вперила в него свои глаза, и ему показалось, что он еще иикогда не видал в них такого выражения.) Может быть, это нужно,- прибавила она вполголоса.

– Но, Ирина, ты меня любишь?

– Я люблю тебя,- ответила она с почти торжественною важностью и крепко, по-мужски, пожала ему руку.

Все следующие дни Ирина тщательно занималась своим туалетом, своею прической; накануне бала она чувствовала себя нездоровою, не могла усидеть на месте; всплакнула раза два в одиночку: при Литвинове она как-то однообразно улыбалась... впрочем, обходилась с ним по-прежнему нежно, но рассеянно и то и дело посматривала на себя в зеркало. В самый день бала она была очень молчалива и бледна, но спокойна. Часу в девятом вечера Литвинов пришел посмотреть на нее. Когда она вышла к нему в белом тарлатановом платье, с веткой небольших синих цветов в слегка приподнятых волосах, он так и ахнул: до того она ему показалась прекрасною и величественною, уж точно не по летам. "Да она выросла с утра,- подумал он,- и какая осанка! Что значит, однако, порода!" Ирина стояла перед ним с опущенными руками, не улыбаясь и не жеманясь, и глядела решительно, почти смело, не на него, а куда-то вдаль, прямо перед собою.

– Вы точно сказочная царевна,- промолвил наконец Литвинов,- или нет: вы,как полководец перед сражением, перед победой... Вы не позволили мне ехать на этот бал,- продолжал он, между тем как она по-прежнему не шевелилась и не то чтобы не слушала его, а следила за другою, внутреннею речью,- но вы не откажетесь принять от меня и взять с собою эти цветы?

Он подал ей букет из гелиотропов.

Она быстро взглянула на Литвинова, протянула руки и, внезапно схватив конец ветки, украшавшей ее голову, промолвила:

– Хочешь? Скажи только слово, и я сорву все это и останусь дома.

У Литвинова сердце так и покатилось. Рука Ирины уже срывала ветку...

– Нет, нет, зачем же?
– подхватил он торопливо, в порыве благодарных и великодушных чувств,- я не эгоист, зачем стеснять свободу... когда я знаю, что твое сердце...

– Ну, так не подходите, платье изомнете,- поспешно проговорила она.

Литвинов смешался.

– А букет возьмете?
– спросил он.

– Конечно: он очень мил, и я очень люблю этот запах. Mersi... Я его сохраню на память...