Потом о литературе и проч. И все время:

– Как мы хорошо выпили. Господи!

– Где я пью? С кем? Один - спортивного вида, другой - небритый... Вурдалаки какие-то...

На улице пошатывался, провожать себя не велел.

– Хорошо, хорошо...

– Странно... Странно и причудливо...

54 года. Пьет давно и серьезно.

Затем дня через два пришел, спросил "на донышке", а после посещал нас 7-8 дней подряд по 2-3 раза в День. Однажды был в шестом часу утра. Разговоры были разные и небезынтересные.

Пушкин - бог. Особенно доволен тем, что Пушкин стал брать деньги за стихи.

Подозревает, что Евтушенко и Вознесенский не читали "Евгения Онегина".

Вспоминал "Сохраню ль к судьбе презренье".

Пушкин сделал русскую литературу мировой Барков, Вяземский, Державин, Жуковский, Байрон, а в общем - все равно - Пушкин.

Конечно, любит Некрасова.

Пишет статью к новому изданию Бунина. Испытал влияние Бунина:

– Никто об этом не писал, а я-то знаю. Бунин за границей, по его мнению, "мертвец".

– Приветил меня с того света.

Но чрезвычайно этим гордится.

Современный прозаик обязан любить Бунина, но не так рабски, как Ю. Казаков. Казакову он говорил и говорит:

– Я очень сочувствую вашему пристрастию, но идите туда, где Бунина не читали. (В "Знамени", получается, - не читали.)

Блок немного недотянул до гениальности. (Тут я с папашей совершенно не согласен.)

Горького не жалует. Толстого любит. Чехова.

Алексея Толстого уличил в том, что он граф ненастоящий, по женской линии разве. Размышлял о том, что быть графом при социализме выгодно.

Подозревает, что итальянская премия Ахматовой (при ее вручении он присутствовал) - премия игорного дома. Рассказывает, как Ахматова собиралась в Италию. Старуха в декольте, водка после церемоний.

Ахматову Твардовский увидел первый раз в Италии.

Янка Купала напутствовал его.

– Пей, хлопец, белую горилку, больше ничего не пей. Пиши, пока пишется, потом писаться не будет. Любит и часто вспоминает Фадеева:

– Мой старший друг, неправда, что он кого-то сажал, он выручал, Заболоцкого, например.

Фадеев его любил тоже.

Фадеев на пиру у Сталина.

– Почему не скажешь приветствия?

– Я пьян.

– Сколько ты выпил?

– Один - бутылку коньяку.

– Сколько тебе лет?

– 38.

– В 38 лет я выпивал бутылку коньяку мэжду делом.

Хрущева Сталин заставлял плясать.

Сталин сам распорядился дать ему Сталинскую премию за "Василия Теркина". К Сталину отношение очень сложное. Есть большая доля уважения. Сталин и Черчилль.

В Горках одиннадцать служителей дома-музея сидели еще долго после 20-го съезда, никто из одиннадцати не решался уйти первым.

Сталин заботился о стаде: у высшего командного состава, у многих офицеров на фронте была своя Неля, в ее обязанности входило - в основном заводить патефон. Когда Неля становилась беременной, она уезжала в тыл со специальным предписанием о трудоустройстве, квартире и декретных.

Вспоминал, как написал стихотворение о том, как Сталин в декабре приходил в Мавзолей к Ленину за советом. Он работал тогда в "Гудке", кажется, и обещал это стихотворение в свою газету. Но отдал его в "Известия". Редактор (его он называет костяной ногой) вызвал его и гневался. Диалог:

– Не кричите на меня, я вас не боюсь.

– А начальника политотдела вы боитесь?

– Нет, не боюсь.

– А начальника политотдела фронта?

– Тоже - нет.

– А командующего?

– Нет.

– А кого же вы боитесь?

– Господа нашего. Иисуса Христа.

Был уволен, оказался в резерве. Вадим Кожевников, теперешний редактор "Знамени", уходил тогда в "Правду" военкором из "Красноармейской правды" и устроил его на свое место.

История о том, как художник Горяев бил Вадима Кожевникова. Горяев работал тогда в листке "Солдатский" или "Фронтовой" - "юмор".

– Если юмор вынесен в заголовок, юмора не ищите.

Луговского не признает:

– Белыми стихами стал писать про то, что Советская власть хорошая. Неинтересно.

Леонова не любит. Играет в барина. О жабе - Иване Ивановиче.

– Зачем он написал название книги "Евгения Ивановна" по-английски? А если ее будут переводить.

Шолохова за "Тихий Дон", в особенности за четвертую книгу, превозносит.

– Потом он стал писать чепуху, а говорить стал и того хуже. Надо бы ему было после "Тихого Дона" умереть, был бы великий писатель. Но памятник ставить будем все равно.