— Агиас прав, — вмешался Филарх. — Мы должны избавиться от него, и поскорее. Прежде всего, потому что он может быть опасен.

Бритос сидел молча, осаждаемый своими товарищами. Внезапно он поднялся на ноги.

— Опасен? — спросил он голосом, полным иронии. — Хромой илот? Воины Спарты, вы уверены, что не теряете рассудка? Хлопаете крыльями, как стая перепуганных гусей, потому что хромой пастух избил вас палкой, лишив забавы, которую вы хотели устроить с крестьянской девчонкой, воняющей хлевом и навозом!

— Не шути с этим, — прервал Филарх, посиневший от злости. — Тебе очень хорошо известно, что гласят наши законы. Если мы позволим этим ублюдкам взбунтоваться против нас, то вскоре будем иметь настоящий мятеж. Илоты представляют постоянную опасность для Спарты, вы знаете это. Разве вы не видели, как он пользовался этим пастушьим посохом? Должно быть, кто-то обучил его военным приемам. И вообще, во всем этом есть что-то очень странное.

— Ну, у тебя и воображение, Филарх! — парировал Бритос. — Все пастухи знают, как пользоваться своей палкой; они должны защищать отары от волков, выгонять лис из птичников. Даже если ты и прав в том, что этого калеку, возможно, кто-то обучил, то еще больше причин не убивать его. Теперь послушай меня, — добавил он, кладя руку на плечо взбешенного приятеля, — и ты тоже, Агиас, и все вы, друзья, пошевелите мозгами, если сможете. Если правда, что возникают какие-то подозрения по поводу того, как пастух владеет своей палкой, что за всем этим стоит какая-то военная подготовка, если я правильно вас понимаю, то, безусловно, мы не раскроем никакой тайны, убив его. Мертвые, как все мы знаем, не разговаривают, правда?

Остальные хранили молчание, как обычно сдерживаемые превосходством и авторитетом сына Аристарха.

— В день посвящения, — продолжал он, снова садясь в круг своих товарищей, — мы доказали, что мы одни из самых сильных юношей Спарты. А сейчас мы также и члены криптии, а это значит, что наши старшие верят, что мы можем использовать и наш разум, а не только кулаки. Вся эта история такова, что я сам позабочусь о ней, своим собственным способом. Разве вы можете сказать, что видели, как я дрожал или уклонился от какой-то бы ни было опасности? Во время всех наших совместных тренировок вы видели, что я способен гораздо на большее, чем просто пригвоздить к земле хромого ублюдка-илота, вооруженного только палкой.

— С другой стороны, если мы уведомим старших и сообщим им о наших намерениях устранить того пастуха, мы вынуждены будем дать какое-то объяснение, разве нет? Потому что, вполне возможно, он состоит на службе в одной из семей нашего города. Вы думаете, нам, волкам Спарты, сделает честь, что хромой илот, пользуясь всего лишь пастушьей палкой с крюком, заставил вас ткнуться носом в грязь?

Мальчики опустили глаза в землю.

— Не считая того обстоятельства, — упорно продолжал Бритос, — что если вы пойдете и убьете его, вы никогда не сможете узнать, нельзя ли было получить нечто большее от искалеченного пастуха. Я имею в виду бой на равных условиях!

— Бритос прав, — сказал один из юнцов. И затем, поворачиваясь к товарищу, добавил: — Хорошо, Бритос, но что же мы будем делать дальше?

— Вот именно, Еврит, помоги мне убедить эти ослиные головы! — Он задумался на мгновенье, затем продолжал:

— Послушайте, друзья, — сказал он, смягчая тон своего голоса, — я справлюсь со всем этим с вашей помощью, с помощью троих или двоих человек, не более. Мы заставим этого ублюдка понять, что он даже и мечтать не смеет о бунтарстве. Мы сделаем так, чтобы он даже никогда и не помышлял о том, чтобы поиграть в героя. Мы позаботимся о нем раз и навсегда. Агиас встал.

— Как хочешь, Бритос. Причины, заставляющие тебя стремиться сохранить жизнь негодяю, совершенно обоснованы и понятны. Хотя у меня и возникает ощущение, что существует и другая причина, известная только тебе одному, которую ты не раскрываешь нам.

Он накинул плащ и хлопнул дверью.

— Да, может быть, существует и другая причина, — пробормотал Бритос сам себе. — Но ты ошибаешься, Агиас, если думаешь, что я знаю, в чем она заключается.

После той ночи прошло два месяца, два ужасных месяца, в течение которых Талос оставался в подавленном состоянии из-за смерти деда, молчаливого горя матери, своих собственных мрачных раздумий о наследстве дедушки. Все дни, а иногда и ночи проходили в невеселых размышлениях. Ответственность, возложенная на него Критолаосом, была огромна; он мог судить об этом потому, как изменилось к нему отношение людей, живущих в горах.

Они приходили изо дня в день, и он чувствовал в них странную надежду, с постоянно возрастающей верой в него. Люди Тайгета теперь разговаривали с ним, как с одним из своих: они заставляли его понять их страдания, их бессильную ярость, их страхи и опасения. Но чего же они ждали от него? Насколько глубоко они понимали то, что, на самом деле Критолаос открыл ему?

В дополнение к этому, его до сих пор преследовали мысли о том, что случилось на равнине: он бросил вызов молодым спартанцам. Он не мог обманывать себя, полагая, что история на этом закончилась. Он боялся за свою мать, за Пелиаса, за Антинею; он как-то мельком видел ее однажды ночью на ферме по дороге в Амиклы.

Талос ужасно скучал по тем дням, которые прожил как простой пастух без забот или страхов, по тем длинным зимним вечерам, которые провел, слушая эти изумительные рассказы Критолаоса, по той эпохе, когда времена года, медленно и плавно переходящие одно в другое, отмечали перемены в его безмятежной жизни. Дни, которые сейчас ему казались такими далекими и утраченными безвозвратно…

Однажды в сумерках к нему в дом приехал крестьянин с равнины. Его послал Пелиас. Он прибыл, чтобы предупредить Талоса, чтобы тот был настороже: на краю леса замечены какие-то странные люди, а этой ночью луна будет закрыта облаками.