— За время, пока я была в этой школе учительницей, на моих глазах повзрослело очень много мальчиков — все они выросли и ушли в большую жизнь, некоторые вообще уехали из нашего города. Детские и юные годы у мальчиков проходят очень быстро. Кори, так быстро. Миссис Нэвилл слабо улыбнулась мне.

— Пока им мало лет, мальчики изо всех сил стремятся быть похожими на мужчин, но всегда приходит день, когда они с грустью понимают, что снова стать по-настоящему молодыми им не суждено. Сейчас я открою тебе один секрет, Кори. Ты хочешь узнать его? Я кивнул.

— На самом деле, — прошептала миссис Нэвилл, — никто никогда не взрослеет. Я пожал плечами. О чем это она говорит? Вот тебе и секрет. Взять хотя бы моих родителей — ведь они давным-давно уже повзрослели, правда? Или мистера Доллара, шефа Марчетте, дока Пэрриша, преподобного Лавоя, Леди, да кого угодно старше восемнадцати лет.

— Со стороны кажется, что они повзрослели, что им много лет, — рассказывала тем временем миссис Нэвилл, — но на самом деле все это маскировка. Это патина времени, что ложится на их лица. В глубине души все они остаются детьми. Они по-прежнему любят поиграть, побегать и попрыгать, но все дело в том, что их тела утратили свою гибкость и подвижность, а тяжкая патина времени не дает им полностью расслабиться. Уверяю тебя, Кори, в глубине души они мечтают только о том, чтобы стряхнуть со своих рук и ног бренные оковы, которые наложил на них мир, снять с рук часы, а с шеи галстуки, освободить ноги от тесных выходных ботинок — и голыми броситься в реку, чтобы хотя бы на пять минут снова ощутить себя детьми. Нет такого человека, который бы не мечтал о свободе, о полной свободе и беспечности, которая была знакома нам лишь в детстве, когда дома есть папа и мама, которые обо всем позаботятся, если будет нужно, и которые будут все равно любить тебя, что бы с тобой ни случилось. Поверь мне, под маской самого сурового и сильного мужчины скрывается все тот же испуганный мальчик, которым он был несколько десятков лет назад, тот же юноша, который думает только о том, как бы ему забиться в уголок потише, где его никто не тронет. Миссис Нэвилл отложила в сторону свои тетради и переплела пальцы рук.

— На моих глазах. Кори, мальчики превращались в мужчин, я сама была тому свидетельницей. Но тебе, Кори, я хочу сказать одну вещь: не забывай. Не забывай, понимаешь?

— Не забывать? Что?

— Все, — ответила моя учительница. — Все, что видишь и видел вокруг себя каждую секунду своего детства. Попрощавшись с прошедшим днем, обязательно забери с собой его кусочек, каким бы этот кусочек ни казался простым и невзрачным, спрячь его в самый дальний уголок памяти и храни там как зеницу ока, как самое драгоценное сокровище. Потому что твоя память и есть самое ценное и вечное сокровище на свете. Память — это дверь в твое прошлое, Кори, где ты сможешь укрыться от невзгод настоящего и будущего и найти силы пережить трудности. Память — это твой учитель и воспитатель, который никогда не предаст тебя и будет всегда с тобой. Когда ты смотришь на что-то, помни, что смотреть просто так — это легкомысленное расточительство; ты должен видеть. Видеть во всех подробностях, во всех внутренних и внешних мелочах. Если ты попытаешься описать то, как ты видишь это в своей памяти, и поделишься своим сокровищем с другими, то станешь от этого еще богаче, уверяю тебя. Легче всего, Кори, пройти по жизни глухим, слепым и бесчувственным ко всему. К несчастью, таких людей большинство, они окружают нас со всех сторон и считают такое существование единственно верным и обыкновенным. Их немало вокруг тебя сейчас, и такие люди в основном встретятся тебе в будущем. Они бредут мимо чудес нашей жизни, робея и не решаясь поднять глаза или чуть-чуть приоткрыть уши, чтобы услышать прекрасную музыку, несущуюся со всех сторон. Но если ты поведешь себя мудро, то сможешь прожить тысячи жизней. Ты сможешь говорить с людьми, которых никогда не встречал и не встретишь, потому что их нет, сможешь побывать в краях, которых нет ни на одной карте мира. Миссис Нэвилл кивнула, заметив в моем лице медленно возникающее понимание.

— Если ты проявишь мудрость, и тебе будет сопутствовать удача, и тебе будет что сказать, тогда ты сможешь получить главный приз — вечную жизнь… — Миссис Нэвилл на мгновение замолкла. — Ты не умрешь никогда.

— Но это невозможно, — поражение пробормотал я.

— Все возможно, Кори, нужно только проявить настойчивость. И начинать с малого. Например, с участия в конкурсе коротких рассказов, как я уже говорила тебе.

— Да какой из меня писатель…

— Никто и не говорит, что ты настоящий писатель. По крайней мере сейчас об этом пока что нет повода говорить. Просто постарайся показать все, на что ты способен, и смело иди вперед. Не робей и неси свою работу на конкурс. Ты сделаешь так, как я тебе говорю? Я пожал плечами:

— Но я не знаю, о чем мне написать.

— Ничего, идея придет к тебе, нужно только подумать хорошенько, — ответила мне миссис Нэвилл. — Если долго сидеть и смотреть на пустой лист бумаги, то идея обязательно появится, а может быть, и не одна. И потом, никогда не думай о труде писателя как просто о письме, процессе нанесения слов на бумагу. Смотри на это как на ремесло рассказчика. Представь, что ты рассказываешь историю, которых, как я слышала, ты придумал немало. Главное, не робей и смело вперед.

— Хорошо, я подумаю, — ответил я.

— Тут не над чем особенно долго ломать голову, — напутствовала меня миссис Нэвилл. — Иногда понимание приходит в процессе работы: начинай не откладывая.

— Хорошо, мэм.

— Ну, вот и ладно. Миссис Нэвилл глубоко вздохнула и медленно и тихо выдохнула. Потом обвела взглядом пустой класс с рядами парт, на которых были видны инициалы, вырезанные многими поколениями учеников.

— Я старалась как могла, — тихо проговорила она, — и сделала все, что от меня зависело. У всех моих учеников впереди теперь долгая светлая жизнь. Ее глаза вернулись ко мне.

— Урок окончен. Кори Мэкинсон, — сказала она, — ты свободен. И тогда я проснулся. Еще по-настоящему не рассвело. На заднем дворе прочищал горло петух, возвещая о скором восходе солнца. В спальне бабушки и дедушки уже наигрывало радио, настроенное на кантри. От тихого перезвона стальных гитарных струн, одиноко несшегося над бескрайними просторами темных лесов, лугов и длинными извилистыми милями дорог, у меня всегда становилось щекотно в носу. Наверное, можно было сказать, что сердце мое разрывалось на части от грусти. Днем мама и папа приехали за мной на нашем пикапе и отвезли домой. На прощание я поцеловал в щеку бабушку Сару и по-мужски пожал руку дедушке Джейберду. Мне показалось, что его рукопожатие на этот раз было особенно многозначительным. Мы поняли друг друга. Возле машины я увидел довольную морду Рибеля, и, устроившись на пару со своим лучшим другом в горизонтальном положении на заднем сиденье, я всю дорогу наслаждался его обществом. Он радостно дышал мне в лицо псиной, но это было то, что нужно для счастья. Провожая нас, бабушка Сара и дедушка Джейберд долго стояли на крыльце и махали нам вслед. А я ехал домой, в то место, которому принадлежал.

На свете нет ничего более способного совместить необычайный восторг и ужас, чем белый лист бумаги. Вам страшно потому, что наконец-то вы остались целиком и полностью наедине с самим собой, а впереди у вас толь ко тропы, скрытые под этой заснеженной равниной, а восторг потому, что теперь никто, кроме вас, не сможет выбрать в этой пустоте верное направление и даже вы сами не сможете сказать, куда, стоит только начать, вас заведут следующие часы, дни или месяцы мучительно сладкого труда. Усевшись за машинку с намерением писать рассказ на конкурс, я почувствовал такой испуг, что руки мои отнялись и все, на что я был способен в первые пять минут, это настучать на верху листа свое имя. Сочинять рассказ для себя или сочинять рассказ для всего мира, рассказ, который сможет прочитать каждый и всякий, у кого только будет охота, — это два абсолютно разных зверя: первого можно сравнить с мирным, привычно удобным пони, второй — дикий и необъезженный жеребец. Тут ты уже не удовлетворишься тихой, нетряской прогулкой, тут хватай повод покрепче и мчи “сам не знаю куда” и моли Бога, чтобы тебя не выкинули из седла. Некоторое время я просто сидел перед чистым листом бумаги и мы с ним смотрели друг на друга. В конце концов я решил написать рассказ о мальчике, который убежал из дома, чтобы увидеть настоящий большой мир. Я успел настучать две страницы, когда наконец понял, что все это совершенно не то, что нужно. Все это была не правда. Тогда я начал писать рассказ о мальчике, который нашел на свалке волшебную лампу. Этот рассказ тоже отправился в мусорную корзину. Следующей была история об автомобиле-призраке. Все шло хорошо до тех пор, пока гоночная машина моего воображения не врезалась в глухую стену, разлетевшись вспышкой пламени. За окном в листве звенели цикады. Где-то во тьме изредка взлаивал Рибель. По улице мимо нашего дома с урчанием проехала машина, и все снова стихло. Я задумался о сне, в котором видел миссис Нэвилл, вспомнил, что она мне сказала: “Представь себе, будто ты просто рассказываешь своим друзьям очередную историю”. И все будет очень легко. “Но как это сделать? — спросил я себя. — Как, если я собираюсь писать о том, что было на самом деле? ” Может, написать о мистере Скалли и зубе Старого Мозеса? Нет, это не пойдет. Мистер Скалли не обрадуется гостям, которые зачастят к нему из любопытства. Хорошо.., тогда, может быть, стоит написать про Леди и Человека-Луну? Нет, я их почти не знаю, это будет неприлично Тогда о чем же? Что, если мне написать… ., об утопленнике в машине, покоящемся на дне озера Саксон? Что, если я напишу рассказ о том, что случилось с нами, со мной и отцом, в то утро? Напишу, как выкатившийся из леса автомобиль свалился в озеро прямо у нас на глазах, как отец выскочил из нашего пикапа и бросился на помощь водителю? Я напишу обо всем, что я почувствовал и увидел в то мартовское утро перед восходом солнца? А что, если.., что, если.., я напишу про человека в шляпе с зеленым пером, который следил за нами с опушки леса? Да, я мог развернуться, у меня почти все было готово. Я начал прямо со слов отца, с которыми он разбудил меня: “Кори? Пора подниматься, сынок. Скоро выезжаем”. Не прошло и нескольких минут, как я уже сидел рядом в нашем грузовичке, пробиравшемся по тихим предутренним улицам Зефира. Я вспомнил, о чем мы разговаривали с отцом в то утро: о том, кем я собираюсь стать, когда вырасту. Но потом предрассветная идиллия нарушилась, из леса прямо перед нашим носом выскочил автомобиль, и, чтобы избежать столкновения, отец резко крутанул руль, после чего неизвестный автомобиль свалился с красного гранитного утеса прямо в бездонные воды озера Саксон. Я вспомнил, как отец со всех ног бежал к озеру, как сжалось мое сердце, когда я увидел, что он бросился в воду и плывет к машине. Я отлично помнил, как машина тонула в озере, как бурлил вокруг нее воздух. Я помнил, как, оглянувшись зачем-то к лесу, я заметил на опушке фигуру в длинном темном плаще, поля которого разлетались на ветру. На голове человека была шляпа с зеленым… Минуточку. Все было совсем не так. Я наступил на зеленое перышко и потом уже обнаружил его на подошве своего кеда, измазанного грязью. А потом я решил, что этому перу просто неоткуда было взяться, кроме как из-под шляп ной ленты. Так я и должен буду все записать, не отступая от истины ни на йоту. До самой ночи наводнения я, по сути дела, не видел человека в шляпе с зеленым пером. Поэтому, решив быть честным сам с собой и с будущими читателями, я напечатал все так, как оно было: всю правду о зеленом перышке, о том, как я нашел его, и остальное. Я решил умолчать о домике мисс Грейс и о Лэнни и все о заведении с дурными девушками, потому что маме наверняка не понравился бы этот кусок. Добравшись до конца, я перечитал рассказ, решил, что некоторые фразы можно улучшить, и потому, не поднимаясь из-за машинки, перепечатал свое произведение заново. Некоторые предложения звучали по-настоящему здорово, в них чувствовалась подлинная жизнь, другие же казались мертвыми и сухими, и сделать их реальными и выразительными было не так-то просто. В конце концов, трижды пропущенный сквозь мой “Рой-ял”, рассказ было готов к тому, чтобы предстать на суд постороннего человека. Рассказ занял две страницы через два интервала, ни больше ни меньше. Это был мой шедевр. Через несколько минут в мою комнату вошел отец, одетый в свою полосатую пижаму, с еще влажными после душа волосами, и я показал ему напечатанные страницы.