Сергей остановился возле мальчишек на велосипедах, огляделся: Ионы не было.

— Пустите, люди! — фальцетом кричал старец. — Что вы? Что вы делаете?! Опомнитесь!

Мужики груза не удержали, кто-то дрогнул, выпустил бампер, и колеса схватили землю. Машина ринулась вперед, люди брызнули в стороны. Какая-то баба, подняв ком земли, метнула его в заднее стекло. Облако выхлопного дыма медленно поднималось над толпой.

Старца отпустили, вернее, на миг забыли о нем. Разгневанная толпа обернулась вслед уезжающей машине, и Сергей разом увидел лица своих земляков…

А в памяти встала другая картина. В семидесятом году пожары бушевали возле самой Стремянки. Вокруг села шелкопрядник был выпилен и распахана широкая минполоса, однако жители день и ночь дежурили у околицы, забрасывая землей и заливая водой принесенные горячим вихрем угли и мелкие головни. Стариков, детей и скот вывезли на другую сторону реки, крыши домов засыпали землей, за огородами выжгли старую траву, однако все равно то тут, то там вспыхивали пожары. Черные от копоти, потные мужики и бабы с ведрами, лопатами и баграми носились по селу от очага к очагу, иногда низовой воздушный поток был настолько жарким, что трещали волосы и дымились рубахи. Старухи за рекой, стоя на коленях, вымаливали у бога дождь. Сергей приехал на каникулы и угодил в пожарную команду. И вот однажды, когда они только что в одном конце Стремянки потушили задымившийся сарай, раздался крик, что горит кедровая кладбищенская роща. Когда-то школьники спасли ее от шелкопряда, вручную засыпая отравой деревья, землю, могилы, так что несколько лет потом кладбище пахло дустом и хлоркой. Теперь через минполосу перекинулся огонь и занялись крайние кедры, деревянные ограды и кресты. Около ста человек, грязных, в изорванной и прожженной одежде, размахивая лопатами и баграми, бежали к роще. Сергей был в гуще этой толпы, видел только спины впереди бегущих, слышал густой ор и стреляющий треск горящей хвои. Народ вмиг запрудил кладбище, за несколько минут потушили ограду, кресты и вдруг остановились. Пламя проникло в кроны и, набирая силу, медленно разрасталось вширь. Уже пылали свечами несколько деревьев, роняя на землю белые хлопья пепла. Охваченные яростью, люди пытались сбить огонь, но комья земли не долетали — мышцы сводило судорогой. Кто-то потом догадался принести мотопилы и валить горящие кедры. Но пока за ними бегали, замерший в ярости народ стоял не шелохнувшись, и факелы горящих деревьев отражались в глазах…

Позже, вспоминая те минуты, Сергей ощущал какой-то восторженный прилив гордости. Хотелось крикнуть громко — это мой народ! Он побеждал и будет побеждать всегда!

Сейчас Сергей видел эти же лица, только сквозь сизый выхлопной дым нельзя было рассмотреть выражение глаз… Мужики, державшие машину, откровенно веселились, с трудом распрямляли затекшие пальцы.

— Люди! — закричал старец Алешка и поднял над головой горящий фонарь. — Что вы собрались да стоите? Что вы ждете-то?

— Дед, а давай спляшем! — закричали весело мужики. — Ну-ка, покажем, на что вятские мужики годятся!

— Отойдите, лешаки! — старец махнул впереди себя клюкой. — Свет застите!.. Что вы прилипли-то, мужики! Разве не видите, солнышко совсем уж не светит, совсем тусклое сделалось. Уходить надо отсюда, уходить! Чего вам держаться? Земля не родит. Или все Егорку слушаете? А совсем темно станет, как жить-то будете?

— Уберите старика! — крикнул кто-то. — Нашли потеху!

Сергея словно подхлестнули. Он огляделся и пошел к Алешке, расталкивая мужиков, взял его под руку, потянул, однако тот дернулся, отмахнулся костылем.

— Не мешай, когда с народом говорю! Отойди!.. Ведь померзнете к лешему! Глаза-ти разуйте, без фонаря и выйти нельзя, экая темень! Ойдате за мной! Я знаю, куда идти! Я вас выведу. А Егорку не слушайте, обманет!

— Пойдем, Семеныч, — Сергей все тянул Алешку и оглядывался. — Над тобой же смеются, пойдем!

Он уже не видел отдельных лиц, не узнавал никого. Толпа, поредевшая было, теперь вновь сгущалась к центру. Кажется, кто-то плясал за спиной…

— Куда идти? Куда идти теперь, дед? — раздавались чьи-то голоса. — Все, отпанствовали! Туши свет! А где Ревякин?

— А куда я пойду — и вы за мной! — призывал старец, машинально сопротивляясь: вздулись и окостенели дряблые мышцы, повлажнела рубаха. — И фонарем, фонарем светить буду. Вы на свет-то ступайте, не потеряетесь! Ойдате, ойдате, мужики! — И шарил невидящим взглядом по головам и лицам людей. — Ойдате! Баб с ребятишками берите! Ведь пропадете без меня, лешаки! Я фонарем-то…

— Домой, домой! — твердеющими губами повторял Сергей. — Это же я, Сергей. Послушай меня!

Старец не узнавал. От возбуждения он покраснел, и седая борода казалась белой как снег, на кадыкастом горле вздулись жилы, и только блеклые глаза оставались мутными, в серой накипи.

— Да отпусти ты деда! — дернули Сергея за руку. — Ну-ка, дедок, тряхни стариной! Вон гармошку несут!

Сергей отбил чью-то руку, выпустил старца.

— Вы что, слепые! — закричал он, боясь, что не докричит — кривился рот. — Брата убили!.. Поскребыша, Валю убили!.. Дети остались… Вы что?..

И, уже не видя ничего, не чувствуя рук своих, он схватил старца в охапку и пошел, куда глаза глядят.

Старец барахтался, размахивая фонарем, и все еще кричал — то ли ругался, то ли звал…

В тот вечер, когда у Заварзиных сожгли пасеку, Иона ночь просидел возле пепелища в обнимку с Артюшей. Он жаловался стремянскому дурачку на свою жизнь, однако тот не понимал и все звал взять ружья, зарядить медными пуговицами и пойти стрелять оборотней.

— Артюша, ты погоди, — уговаривал он. — Ты послушай меня. Моей жизни никто не знает, никто не видит! А она ведь есть! И какая была, Артемий!..

Ему вспоминалось время, когда Стремянский леспромхоз был в самом расцвете. Тайга кругом была еще зеленая, особенно по утрам. Поднимающееся солнце подсвечивало деревья как бы снизу, и в неярких лучах лес сам начинал светиться. Какая красота мчаться на мотовозе в такие минуты в предчувствии целого дня горячей и какой-то отчаянной работы. Бригада вальщиков с «Дружбами» расходилась по лесосеке, но еще несколько минут висела звонкая тишина — курили, приглядывались к деревьям, выбирая, какое куда валить. Обреченные кедры ни о чем не подозревали, что-то щемило в душе, порой возникал легкий страх, знакомый тем, кто валил большие деревья. «Ты столько лет стоял здесь, но пришел я и срублю тебя!» — как бы мысленно разговаривал с ними Иона, отгоняя или давя в себе испуг. А тем временем по всей лесосеке почти разом взвывали мотопилы, голубые султаны дыма вонзались в зелень и висели в недвижимом воздухе, пока не падал на землю первый кедр и кроной своей не поднимал ветер. И мгновенно отлетал страх, вместе с грохотом и ветром душа наполнялась какой-то яростной удалью и отвагой. Он ничего уже не видел, кроме свистящей цепи на полотне мотопилы, веера тугих опилок и крепкого, мощного тела дерева. И не чувствовал ни таинства утреннего света, ни запаха молодых кедровых шишек — только вибрацию рукояток в руках и сладковатый привкус выхлопного газа. Кто-нибудь кричал присловье, оставшееся на устах со времен веревочных заготовок: