И во второй раз в этот день он вспомнил Аннушку. Первый раз было, когда он лежал в куче соломы, потом же марш по улицам Москвы поглотил все сознание целиком. Странное ощущение нереальности не оставляло его до тех пор, пока он не встал здесь, на набережной, и не произвел первый холостой выстрел. Он видел знакомые дома, улицы и станции метро не из троллейбуса или такси — из танковой башни. Это обстоятельство как бы притупляло узнаваемость мест, и чудилось, что он едет по чужому, вражескому городу, а места эти всего лишь похожи на московские…

С Аннушкой они однажды переплыли озеро и долго лежали на том берегу, глядя в небо. Было так хорошо, беззаботно, что кажется, остановилось время. Сейчас Кирилл вспомнил тот день, и испытанная им тогда благодать стала медленно спускаться в танковый люк, вместе с открытым пространством.

— Триста пятнадцатый! Цель — центральные окна восьмого этажа.

Он схватился за ручки, сделал доворот.

— Цель вижу!

— Кумулятивными… три снаряда… Огонь!

Он затворил люк, и вместе со щелчком замка оборвалась всякая связь с вышним миром, и даже та малая толика благодати, что успела достичь его, мгновенно смешалась и растворилась в пороховом дыму…

Уставший от грохота, он дождался команды прекратить огонь, с трудом выбрался на броню и мгновенно заснул, будто припоздавший пахарь в своей борозде. Он спал без сна, ибо с последним выстрелом понял, что на сегодня наконец война закончилась. Она могла бы продолжиться и завтра, но сейчас он уже не мог стрелять: всякая даже самая интересная игра может утомить, и потому он спал, как спит наигравшийся ребенок среди игрушек.

А проснулся в темноте — прапорщик-водитель дергал его за штаны, бил под коленки.

— Командир! Командир!.. Бегом к триста пятьдесят второй! Объявили сбор командиров экипажей!

Кирилл спустился с танка — белели только омоновские щиты и каски, будто дорожные столбы стояли на крутом повороте да вовсю пылал весь пятнадцатый этаж, бросая тревожные отсветы на серую осеннюю воду Москвы-реки. Огонь уже перекинулся на шестнадцатый, и оттуда, будто победный фейерверк, осыпались горящие брызги неведомых фонтанов.

Он встал в строй, перед которым расхаживал маленький полковник — типичный танкист. Он говорил командирским голосом, но был ли их командиром — неизвестно, поскольку голос звучал совершенно иначе, чем в шлемофоне. Впрочем, Кириллу было все равно…

— Танкист — профессия творческая, господа офицеры, — то ли от удовольствия, то ли от скуки разглагольствовал он. — И всякий творец обязан видеть плод своего труда. Плод — это стимул творчества. Каждый из вас должен иметь представление, как действует тот или иной снаряд в условиях городского боя…

Со сна Кирилл еще не врубился в смысл его слов, не осознал, куда и зачем идет, и потому шел в Белый дом с солдатской механичностью. Ко всему прочему, смущала некоторая бесполезность стрельбы, когда от снарядов вылетали лишь стекла да драные охвостья жалюзей…

Но то, что он увидел, поразило воображение и вывернуло память, словно пустой мешок, чтобы наполнить затем неиссякаемой отвратительной мерзостью — лохмотьями человеческого тела…

Он скрючился на паркете в луже разлитого виски и, подавляя в себе приступ, мучительно бормотал сквозь зубы:

— Боже мой… Не хочу… Нет…

А в ушах все настойчивее верещал сверчок командирского голоса:

— Триста пятнадцатый, триста пятнадцатый…

Перед глазами же в лучах невидимых фонарей по пустым и мрачным коридорам сквозняком проносило какие-то тени и странные вереницы людей, одетых то ли в пожарные, то ли противохимические костюмы. Эти люди что-то волочили крючьями по паркету, и взгляд Кирилла медленно тянулся туда, где скрипело под их ногами битое стекло.

Он заставил себя остановить этот взгляд, ударил кулаком по полу:

— Нет! Нет!

Из разрезанной осколком руки закапала кровь.

И своя кровь, бегущая на паркет, остановила ту, чужую, вызывающую тошноту и омерзение.

Он встал на ноги, зажал ранку на ребре ладони.

Аннушка смотрела на него с молчаливым состраданием и будто снова спрашивала — что ты сделал с собой, Кирилл?..

— Налей мне виски, — хрипло попросил он.

Она освободила чашку от какой-то закуски, наполнила ее и подала. На дне лежали помидорные семечки, золотистый цвет виски окончательно вернул его в реальность. Орден валялся на полу, среди осколков, и отмытый матово поблескивал лучами. Кирилл выпил до дна и вдруг стал быстро пьянеть, впервые за последние дни.

— Пойдем, я уложу тебя, — по-матерински сказала Аннушка.

— Надо жить, — пробормотал он. — Забыть все и жить.

— Тебе лечиться надо, — Аннушка взяла его за руку. — Идем.

— Я здоров! У меня ничего не болит… Вот только кровь течет, — он отнял палец от ранки. — Нет, уже и кровь не течет.

— Ступай спать! — велела она. — Пиру конец!

— Аннушка, не бросай меня, — попросил Кирилл. — Я без тебя пропаду. Я знаю, что пропаду.

— Как же бросить теперь? — с какой-то бабьей злостью проговорила она. — Мы с тобой кровью повенчаны! Ступай!